ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

24. Лена IV

Этой Лене и нашему с ней жизненному роману я посвятил целиком и полностью email-роман «Люпофь», так что в данной главе от частого и обильного цитирования просто не обойтись (тем более, что московское издательство «Голос-Пресс» выпустило эту необычную по форме книгу всего лишь пробным, совсем мизерным тиражом). Плюс ещё — воз и маленькая тележка мэйлов, переполненных любовью, страстью, обидой, ревностью, мольбами, угрозами… Ни с одной из моих прежних возлюбленных не было у меня такой интенсивной переписки, притом, благодаря компьютеру сохранились не только её, но и все мои послания. На сегодняшний день в папке под названием «EMAIL-ROMAN LENA» моего компа скопилось и хранится ровно 1806 наших мэйлов: 944 — Лены; 862 — моих. И это не предел: переписка, между прочим, до сих пор продолжается, хотя и не так интенсивно, как прежде, и не так нежно или хотя бы дружески, как нам обоим хотелось бы…

Но — по порядку.

Сразу же уточню: мне, как и герою романа «Люпофь» Алексею Алексеевичу Домашневу, сравнялось в момент нашей встречи пятьдесят, а реальной Лене, в отличие от книжной Алины, исполнилось не двадцать, а уже двадцать два года и была она не студенткой, а уже работала журналисткой. Хотя, конечно, что 30, что 28 лет разницы — всё равно патология!

Всё началось в те дни, когда судьба вновь привела меня в Дом печати (а Домашнева, соответственно, из технического университета вернула-возвратила в гуманитарный):

…Ему нежданно предложили перейти в его альма-матер — гуманитарный университет — и возглавить там кафедру истории русской литературы…

Вскоре после того, как Алексей Алексеевич огляделся-освоился на новом месте работы, и заглянул к нему как-то один из приятелей-единомышленников — преподаватель с отделения журналистики Опанас Тарасович Минутко.

— Алексей Алексеевич, — предложил он, — а давай-ка интервью с тобой в новогодний номер нашей факультетской газеты сварганим? Я к тебе дивчину прямо сейчас пришлю, Алину Латункину: она с третьего курса. Пишет, я тебе гарантирую, лучше всех. И стихи, между прочим. А — красавица!

Хохол Минутко так при этом закатил глаза и причмокнул губами, что стало ясно: несмотря на свои шестьдесят с лишним и лысину — он ещё о-го-го как неравнодушен к слабому полу.

Через пять минут эта расхваленная Алина, постучав робко, предстала перед Домашневым. Он вспомнил, что видел-встречал её в коридорах, да и на лекциях обратил на неё внимание: девушка запомнилась тем, что как-то странно настойчиво засматривала прямо ему в глаза — даже до неловкости.

Сразу тут надо пояснить один парадокс, который Алексей Алексеевич ни раньше, ни впоследствии, когда пришла пора анализа и размышлений, осознать не мог. Эта 20-летняя Алина Латункина хотя и была довольно привлекательна, но не совсем в его вкусе: ростом почти с него (а ему нравились маленькие, миниатюрные), высветленные под солому прямые волосы (а ему милы были шатенки и рыжие), круглое лицо, довольно пухлые румяные щёки (а он искал в женских лицах анемичной аристократичности), тонковатые губы… А вот что бесспорно ему сразу понравилось — карие (как у него самого!) глаза: не очень распахнутые, но живые, умные, с искринкой; да ещё — руки с тонкими музыкальными пальцами и безупречным маникюром. Домашнев, оглядывая-оценивая, как ему казалось, беспристрастно внешность юной журналистки, совсем забыл в тот момент, что помимо отдельных черт и вообще внешности существует личность, суть человека и, наконец, его аура, аромат — именно то, что и определяет привлекательность-непривлекательность его, этого самого человека, тем более женщины, девушки. А тут ещё Алина эта произнесла первые слова: голос у неё оказался колдовским, тревожащим мужской слух — каким-то детским и в то же время бархатисто-призывным. Правда, уже тогда он подумал (или ему позже стало казаться, что он уже при первой встрече это подумал), что тем людям, кому Алина Латункина не нравится, в голосе её, вероятно, слышится нахальная гнусавость…

Алексей Алексеевич пригласил Алину в кресло у журнального столика, сам устроился в другом, создавая непринуждённость обстановки, предложил минералки, начал отвечать на вопросы. Девушка поначалу явно робела, говорила еле слышно, но смотрела на него, распахнув глаза, с какой-то, даже можно сказать, поволокой. Домашнев вдруг понял, что и сам чувствует себя не совсем ловко. Что бы это значило? Ха, уж не коленки ли этой Алины тому причиной? Она была в тонком белом свитерке и клетчатой расклешённой юбке, которая ну очень открывала взгляду её чёрные колготки… У Алексея Алексеевича мысль шальная в голову впорхнула: протянуть бы сейчас руку через столик да как бы невзначай положить на аппетитную коленку-то… Он даже с разговора сбился и, вероятно, покраснел.

После интервью Алексей Алексеевич проводил девчушку до дверей и — забыл. Но в понедельник она принесла показать то, что у неё там получилось. Алексей Алексеевич, сидя за своим громадным столом, чиркал изредка по распечатке интервью карандашиком (правки было немного) и раза два вынужден был оторваться, глянуть на сидевшую в том же кресле  Алину. Она была на этот раз в джинсах, так что и непонятно, зачем надо отрываться-взглядывать (тем более, что накануне Домашнев встречался-свиданился с Олей, чувствовал себя сыто и блаженно). Может, из-за того, что уставилась опять на него в упор своими карими блестящими глазами и так странно смотрела?..

Когда Алексей Алексеевич вернул Латункиной листки с интервью, похвалил и собрался окончательно расстаться-распрощаться, та вместо того, чтобы уйти, начала мяться, розоветь и спросила наконец, мол, не согласится ли он взглянуть на её курсовую работу по Достоевскому?

— По Достоевскому?! — удивился он.

— Да, по Достоевскому!

Домашнев взглянул на Латункину уже с неподдельным интересом: он сам был достоевсковедом, да и не каждый день даже в университете встретишь двадцатилетнюю девчонку, пишущую об авторе «Бесов».

На следующий день она принесла свою статью-исследование под названием «Достоевский-редактор: концепция журнала “Время” в контексте времени». Что ж, оказалось весьма любопытно. Само собой, были и наивности, и просто ошибки, Алексей Алексеевич добросовестно прошёлся карандашиком по тексту, Алина исправила-доработала и опять принесла… Короче, студентка 3-го курса Алина Латункина стала периодически, если не сказать — довольно часто, заглядывать в рабочий кабинет завкафедрой истории русской литературы профессора Алексея Алексеевича Домашнева. Достоевский Фёдор Михайлович сближал их всё больше и больше. Выяснилось, что Латункина только-только начала его изучать, ещё даже не все романы прочитала. Всё было невинно и пристойно. Тем более, что Алина постоянно скромно упаковывалась-пряталась в свитера и джинсы. Один раз их застукала Ольга Львовна (заскочила на свидание), но и та лишь вскользь потом пошутила: дескать, что это за молодые да длинноногие девочки к тебе в гости захаживают? Домашнев тоже отшутился. Но про молодых и длинноногих шуточка в сердце запала — понравилась.

А 29 декабря всё и началось-случилось…

Алина заявилась в таком платье, что Алексей Алексеевич поначалу и смотреть на неё не мог — натурально стеснялся. Ещё бы! Руки-плечи полностью обнажены, ложбинка глубоко открывается в невозможном вырезе, явно видно, что лифчика и в помине нет, а ноги в прозрачных колготках до того выставлены, что и понять невозможно: там, под мини-подолом, что-нибудь ещё осталось? «Уж наверняка она в стрингах!», — мелькнуло несуразное в сразу воспалившемся мозгу Домашнева. Он до того взбудоражился, что и про завтрашнее настоящее свидание с Олей, о котором только что неотрывно и с жаром думал — тут же напрочь позабыл.

Алина свой нескромный наряд объяснила тем, что сразу после занятий идёт на вечеринку к друзьям (она, бравируя, сказала — «пьянку-гулянку»), ведь уже новогодние праздники начались. Алексей Алексеевич и сам не мог потом себе объяснить и даже вспомнить подробности — как так получилось, что уже вскоре он держал в своих руках левую ручку Алины и, кося под хироманта, якобы разбирался в её линиях жизни и судьбы, чувствуя, как гулко колотится его сердце, и стараясь краем стола прикрывать встопорщенные брюки. Несмотря на сумятицу в мыслях, он понимал-чувствовал, что катится не туда, что надвигается нечто невероятное, фантастическое, страшное своей запретностью и в то же время притягательное, пьянящее и неостановимое. Он, не выпуская горячей руки Алины из своих ладоней, заглянул ей в глаза, да что там в глаза — в самоё душу, и неожиданно для самого себя сказал-простонал:

— Господи, между нами тридцать лет разницы! Это не-воз-мож-но!..

Алина молча и напряжённо смотрела на него, встала, как бы потянула-пригласила к себе, он тоже вскочил, сделал два шага, огибая стол, приблизился, положил потные ладони на её открытые плечи, коротко вздохнул, как перед прыжком с вышки, и прижался пересохшим ртом к её губам…

…На первом же свидании (а случилось-произошло оно уже вскоре, на Рождество) Алина поразила, да что там поразила — просто шокировала Домашнева своей откровенностью, распахнутостью. Сыграла свою роль, разумеется, и бутылка полусладкого «Букета Молдавии» (опыт с Олей не пропал даром!) — Алина с удовольствием прикладывалась к бокалу, который Алексей Алексеевич не забывал наполнять. Сам он остужал жар тела апельсиновым соком. Впрочем, остудить не мог. И, боясь перегореть, рискуя тут же напрочь всё испортить, уже через полчаса и без всякой подготовки (они даже не поцеловались!) предложил: может, им раздеться и забраться в постель? Проговорил он это гнусное, с точки зрения морали, предложение, несмотря на внешнюю браваду, дрожащим голосом, сам готовясь первым же развязно рассмеяться.

— А что, есть постель? — как-то наивно спросила Алина, окидывая взглядом диван, и жадно опять глотнула из бокала.

Алексей Алексеевич вскочил, молча с грохотом разложил диван, кинулся к шкафу за постельным бельём, с сожалением подумал, что надо было свежие простыни-наволочки купить, а то эти Олей пахнут, застелил, обернулся. Алина уже стояла обнажённая, в одном лифчике, с заведёнными к лопаткам руками. Освободилась-выскользнула плечами из бретелек, смущённо прикрыла груди ладошками и нырнула в постель, укрылась одеялом до подбородка, закрыла глаза. Домашнев очнулся от столбняка, начал рвать с себя одежду, путаться в подтяжках и пуговицах, еле-еле разоблачился, скользнул под одеяло…

Не всё, конечно, было поначалу о’кей — суеты много, смущения, неловкости, боязни опарафиниться… Потом они лежали, чуть успокоенные, накрывшись одеялом, вот на Алину в это время и накатила-нахлынула волна откровенности. Всё без утайки рассказала-исповедалась: и как в 12 лет с каким-то мальчишкой-одноклассником в ванне мылась — просто так, из любопытства; и как совсем недавно они целой студенческой группой вместе ходили в сауну  — опять же для прикола: поглазели друг на друга, под душем голышом поплескались; и как подружилась в 14 лет с Тимой, Тимофеем Чашкиным, своей первой любовью, как через год стала женщиной (тоже больше из любопытства, да и Тимка очень настаивал), как ездили они вместе к морю после десятого класса и жили там десять дней по-настоящему супружеской жизнью, но со временем она, Алина, поняла-осознала, что больше не любит Тиму, и вот уже целый месяц, как дала ему от ворот поворот, но он до сих пор не даёт ей прохода, а она ждала-верила, что встретит-таки настоящую любовь. И тут же добавила нечто совсем уж неожиданное и офигенное: мол, анальный секс ей в принципе не очень по душе и оральный она предпочитает не до конца — это, по её убеждению, можно позволить только с очень и очень сильно любимым человеком… Алексей Алексеевич только хмыкнул про себя: спасибо, что предупредила!

Потом Алина ещё поведала, как впервые узнала-услышала фамилию Алексея Алексеевича — дома ещё  лет в десять: отец её, оказывается, купил книжку Домашнева (первую — сборник исторических рассказов «Осада крепости») и читал по вечерам вслух своим детям. И она помнит, как папик уважительно сказал-подчеркнул тогда, мол, писатель этот замечательный живёт в одном с ними городе — родимом Баранове. Через пять лет предок Алинин и вторую книжку Домашнева купил-притащил — повесть «Любовь Достоевского». Эту уж сама она взахлёб прочитала, перечитала и чуть ли не под подушкой хранила-берегла. И вот она узнала, что он, этот замечательный, перешёл работать в их универ из технического и стал — живым, реальным и таким симпатичным, милым. Одним словом, она всё думала, думала о нём, смотрела, смотрела ему в глаза на лекциях, специально в коридорах сталкивалась…

Далее в речах Алины не всё можно было однозначно понять («Букет Молдавии» явно сказывался), Домашнев, правда, один очень для него существенный момент выяснил: кроме этого часто пьяного и туповатого, по её словам, Тимы, в её жизни мужчин не было. Тут к месту или не к месту вспомнился Домашневу анекдот, что, мол, когда женщина уверяет, будто вы у неё второй… Хотя какие тут к чёрту анекдоты! В любом случае — это сказка, это фантастика! Он, Алексей Алексеевич Домашнев, лежит в постели с двадцатилетней красивой девчонкой, и она явно с восхищением на него смотрит, и уже сама тянется к нему с поцелуем, и уже божественные её груди встопорщенными от страсти сосками томят-волнуют его ещё о-го-го какое крепкое подтянутое тело!..

Финал этого стрёмного вечера оказался чуть смазанным. Алексей Алексеевич обнаружил, что по часам давно уже вечер, начал торопливо одеваться. Ссоры-скандала с Дарьей своей Николаевной ему совсем даже не хотелось, а она терпеть не могла, когда он возвращался домой поздно. Алина вдруг взбунтовалась. Она сбросила с себя одеяло, раскинула совершенно неприлично согнутые в коленях ноги, начала ласкать-оглаживать свою «Маню» и капризным тоном просить:

— Ну не хочу я домой! Давай ещё полежим! Ну дава-а-ай! Я праздника хочу!..

Домашнева даже покоробило. Девчонка явно опьянела.

— Алина, будь благоразумной, — кротко попросил он. —  Уже поздно. Нам надо идти. Одевайся.

Ни в какую! Не пойду никуда, заявила, и всё! Алексей Алексеевич даже раздражаться начал и про себя подумал: «Ну-у-у, милая, мне такие фокусы совсем ни к чему! Больше никаких свиданий!..» В довершение Алина, когда всё же поддалась на уговоры, выбралась из постели и начала одеваться, то присела зачем-то на стол и сломала-раздавила очки Алексея Алексеевича. Но и на этом приколы не кончились: уже на остановке, где тусовалась довольно приличная толпа, девчонка взялась теребить Алексея Алексеевича за отвороты куртки и чуть не в полный голос признаваться в любви и канючить-требовать:

— Я люблю тебя! Слышишь? Ну скажи, что ты меня любишь! Ну скажи! Мне это важно!..

Ни хрена себе! Еле-еле усадил её в троллейбус, довёз-довёл до дома…

Да кто бы мог убедить-уверить в тот вечер Алексея Алексеевича, что уже через день они опять встретятся с Алиной, причём хотя инициативу (по телефону) проявит и она, но он согласится в момент, ни секунды не ломаясь. Они чинно погуляют по зимнему пригородному лесу, затем опять уединятся в квартире, но будут, опять же, чинно и даже чопорно пить чай-кофе, беседуя о литературе, ибо Алина сразу же откровенно созналась-предупредила, что у неё, как она это мило именовала, «открылся крантик», а в такие критические дни она категорически секс не приемлет… Но как-то так вскоре получилось, что они устроились на диване, брюки у профессора Домашнева оказались расстёгнутыми и спущенными до колен, сам он тут же впал в полубессознательное состояние, ощущая её горячие губы на своём «Василии», стараясь из последних сил решить дилемму: самому прервать оральное блаженство в последний момент или она сама это проконтролирует-сделает?..

Именно с этого вечера Алексей Алексеевич начал погружаться в то наркотическое состояние духа, в каковом пребывал-плавал последующие полгода, совершенно почти потеряв чёткое представление о реальности. На него словно морок наслали. В первые дни он даже встревожился. Попытался сопротивляться. По крайней мере хотел претворить в жизнь свой довольно циничный план под условным названием «Гарем», то есть попеременно встречаться и с Олей, и с Алиной. И ему даже удалось ещё разок пообщаться с Олей на квартире, устроить свидание, но это было до того натужно, натянуто, лишне, что даже бедная Ольга Львовна это почувствовала и была грустна, молчалива, обидчива. Когда в следующий раз она позвонила Домашневу и радостно сообщила, что на завтра отпросилась у мужа к родственникам в деревню и они с Алексеем Алексеевичем утречком на пару часов могут встретиться, он, давясь и мучаясь, сообщил с огорчением, будто хозяин квартиры потребовал срочно её освободить и уже ключи забрал. С этого момента Оля из жизни Домашнева исчезла, словно её и не было. Раза два они потом столкнулись-встретились на улице, случайно, но Алексей Алексеевич оба раза отвернулся, увёл взгляд в сторону, покраснел, шмыгнул по-мальчишески мимо. Ольга Львовна  тоже заговорить, заглянуть ему в глаза и даже поздороваться не попыталась — проходила мимо с каменным лицом и поджатыми губами. Домашнева, конечно, мучила-терзала совесть, но…

Оля исчезла из его судьбы.

И сам он как бы исчез из жизни, из реальности, из повседневности. По крайней мере подробности всего того, что происходило потом — он мог восстановить в памяти только по email-переписке с Алиной: благо, компьютер дома у неё был-имелся, и Домашнев в первые же дни подтолкнул её купить-установить модем и подключиться к Интернету…

(«Люпофь»)

Да, с Олей, то бишь, Наташей, получилось крайне некрасиво и гадко. Они с Леной, между прочим, именно 29-го сразу и пересеклись-встретились у меня в «офисе», увидели друг дружку, не подозревая — ху есть ху: когда дверь уже была отперта, и Наташа перед уходом подкрашивала утомлённые губы, Лена со своими обнажённо-совратительными плечами и коленками как раз в тот момент и заглянула-зашла в кабинет…

В середине января, в это наше последнее свидание (о финальной сути коего Наташа не подозревала), уже после бурных с её стороны и довольно вялых объятий-соитий с моей (ещё бы, накануне всю страсть юной Лене отдал-подарил!), я собрался честно и открыто объявить о нашем расставании. Я уже вполне понял-осознал, что на два фронта заниматься любовью просто не смогу, вернее — не хочу. Но пока я приготовлялся, набирал дыхания в лёгкие, Наталья выскользнула из-под одеяла, белея полноватым телом, выскочила в прихожую, где на полочке под зеркалом лежала её сумка, вернулась с голубой коробочкой дорогого геля после бритья «Нивея фор мэн», смущаясь, протянула:

— Вот, поздравляю вас с прошедшими праздниками…

Да-да, она всегда, несмотря на мои уговоры, обращалась ко мне только на «вы», и это было невероятно, до слёз трогательно! И как же милая Наташа, эта взрослая красивая женщина, застеснялась, совсем как девчонка-школьница, делая свой первый презент любовнику! Увы, я не смог себя пересилить — трусливо смолчал в тряпочку, подарочек принял, поцеловал благодарно. А потом действительно придумал басню про вернувшихся хозяев квартиры и, как говорится, сбежал из её жизни…

Гелем, подаренным Наташей, я пользовался очень бережно и долго. По внешнему виду и консистенции он нескромно смахивал на мужскую сперму, так что каждый раз во время бритья воспоминания мои о милой Наталье носили явный постельный уклон, а когда это происходило перед свиданием с Леной — ещё и какой-то пьянящий садистско-извращенческий оттенок.

Впрочем, в связи с Наташей кроме как о сексе и вспоминать было нечего…

* * *

С Леной наши отношения прошли три этапа.

Первый и самый счастливый для нас обоих длился шесть месяцев, с 7 января по 7 июля — ровнёхонько полгода.

Это был фейерверк чувств, вулкан эмоций, кипящая лава страстей, взаимных признаний, слёз восторга и безумной уверенности в неизбывном, вечном счастье на двоих. Особенно неистовствовала в этой любви Лена. Я же, особливо поначалу, имея за плечами весомый возраст и удручающий любовный опыт, пытался сдерживаться. Вот характерные её мэйлы того периода:

«25 января, 13:08. Моему Колечке. Тема: Спасибо, что ты есть!

Вот как было! Маленькой пылающей от страсти девочке три слияния тел накануне показалось мало, она намекает на четвёртое. Что касаемо «Дымки» — это был её псевдоним-ник для интернет-общения, который она придумала ещё до встречи со мной и которым потом, по моей просьбе, подписывала мэйлы только и исключительно ко мне.

Конечно, пришлось объяснить-растолковать неразумной девочке, что больше трёх половых актов за короткий вечер (не за ночь, не за сутки!) — это уже не любовь и даже не страсть, это какой-то сексуально-каторжный труд получится…

В тот же день, когда был написан мэйл, вновь после нашего общения (после трёх соитий!) я провожал её до дома, и мы столкнулись у подъезда с её прежним бойфрендом, которого на самом деле звали Димой.

«25 января, 23:11. Моему Колечке. Тема: Я только твоя!

Ну а мои послания-ответы, повторяю, явно уступали по накалу, да и занудства, чего уж скрывать, хватало: что поделаешь — возраст-с!

«25 января, 23:37. Лене. Тема: Бред старого человека.

Она, опять же, пишет мне:

«1 апреля. 22:28. Моему Колечке. Тема: Не в сексе счастье?

Я ей чуть ли не на полном серьёзе выговариваю:

«1 апреля. 22:42. Лене. Тема: Истинно!

Она тут же спешит оправдаться:

«1 апреля. 23:26. Моему Колечке. Тема: Объяснительная!

Как правило, мы посылали друг другу в день по пять-шесть посланий, а порой и десятки. После каждого нашего совместного вечера на квартире Лена, войдя к себе домой, тут же мчалась к компу, чтобы отправить мне свежее и нежное мыльце с благодарностью. Я, естественно, тут же отвечал и — понеслось.

Постепенно я тоже разогрелся-разгорячился в наших отношениях — да так, что спички об меня зажигать можно было.

Ещё бы! Лена мало того, что была юна, она ещё была умна, вполне начитана и, главное, — поэтесса. Для этой девочки и в жизни, и в поэзии (литературе) ничего выше и важнее любви, отношений между мужчиной и женщиной не существовало. Она была буквально больна любовью. Я искренне не мог поверить-понять, как, зачем и почему она влюбилась и так пламенно именно в меня. В одном из писем она подробно мне это разъяснила:

«21 февраля. 00:08. Моему Колечке. Тема: Длинное-томное-нежное-ласковое…

Ну и, конечно, сразу надо привести письмо, которое написано несколько раньше и из которого действительно видно и понятно: чувство экзальтированной девчонки не было просто влюблённостью, увлечением, примитивной физиологической страстью; это действительно была — ЛЮБОВЬ.

«11 февраля. 20:09. Моему Колечке. Тема: Тебе всё прощаю…

Колечка, солнышко ты моё! Как я безумно хотела тебя увидеть сегодня и увидела! Интервью закончилось в 12:00, думаю, пойду в Дом печати — посмотрю, пообщаюсь, приласкаю моего заболевающего! Почти пять часов ожиданий стоили того, я много думала, передумала — ты занимаешь все мои мысли, фантазии, желания…

Хочу и буду любить тебя, ждать наших встреч! С тобой (в нашем раю) я лечусь, зализываю раны своей жизни, что по ту сторону нашего любовного вакуума…

Каждый раз после наших встреч возвращаться на землю так не хочется, но согревает мысль, что будет ещё встреча и на работе — дай Бог, увидимся, прикоснёмся. Ведь каждое твоё прикосновение — подарок, сказка. В твоих объятьях жить хочу: они — мой рай, моя обитель (только что почти сочинила стихи!)…

Милый мой, люблю тебя! Я — твоя пленная, а ты — самый сладкий плен! Обязуюсь быть твоей во всём: в мелочах, в главном… Буду очень стараться, потому что ХОЧУ быть с тобой и только с тобой. Я ТВОЯ — ты должен понять это и поверить! Мне не нужен никто, кроме тебя!!! Я ждала тебя всю жизнь, и судьба всё же подарила мне 29 декабря счастливый билет!

P.S. Мысли после разговора.

БОЮСЬ — это значит теряюсь: полнейшее брожение в мозгах, я растекаюсь в твоих руках, поцелуях, объятьях, как снег в сорокоградусную жару. Забываю о том, что надо помыть руки, чашки, покушать вообще — смотрю на тебя и не вижу ничего вокруг. Есть только две точки — ты, я и линия между нами. Иду в НАШ дом, думаю о том, что сейчас обниму тебя крепко-крепко, скажу прямо с порога: “Любимый мой, как я долго ждала этой секунды, когда увижу тебя!” И вот звонок, щелчок замка, ты открываешь дверь и… я проваливаюсь в пустоту, выворачиваюсь наизнанку. Вот оно — проявление комплекса обманутого ожидания: когда ждёшь того, что так наверняка и не произойдёт, по всем законам, не должно произойти. И ты, открывая дверь, видишь перед собой маленькую девочку, робко идущую к тебе, как на экзамен. И, как всегда, я проваливаю его.

БОЮСЬ тебя, потому что я уже не принадлежу сама себе, ты — мой создатель-ваятель, а лепишь ты подчас грубо-нежно, креативно и талантливо. Но мне больно, я разрешаю тебе делать больно, а потом как побитая собака возвращаюсь домой. И от счастья-боли плачу, пишу письма, объясняюсь в любви человеку, который, может быть, вовсе и не любит меня, а пьёт меня, пока не утолит жажду. И я разрешаю и пить, и мучить, и целовать…

БОЮСЬ тебя во мне — выпирающего из моей тонкой, нежной душевной кожи, ты рвёшь меня изнутри, от этого всё горит. А поделать ничего не могу, ведь люблю тебя до безумия. До такого безумия, о котором ты даже не догадываешься, я стараюсь спрятать его, как округляющаяся героиня твоего рассказа — свой животик (“Трудно быть взрослой”). Хочу, чтобы ты видел меня красивой, цветущей, а не страдающей, томящейся в своих мыслях-паутине о тебе. Каждую секунду ты меня строишь и ломаешь, когда захочешь — для этого тебе стоит всего лишь поднять трубку и сказать: “Доброе утро!” И я сломалась, вывернулась, растаяла…

Я БОЮСЬ тебя, потому что наверняка знаю — сейчас опять сломает! И ты ломаешь, когда уже достроив, а когда и на полпути к последнему этажу! Я живу в постоянной ломке. Выдержу ли? Если нет, то меня ожидает — забытье, полнейший хаос на работе, дома, потеряю-растеряю оставшихся друзей, стану, наверное, голышом ходить по дому (пардон, перестану чистить зубы!) Всё равно, начхать, падать ниже некуда: предел — дно. В общем, буду ходить уже как вампирша, боящаяся света, и просить тебя вбить мне осиновый кол прямо в сердце! Просить-унижаться, чтобы ты сказал, набрался сил и признался, что не любишь и не собираешься быть-жить со мной. А пока я ломаюсь и всё же тешу себя мыслью, что любишь, думаешь, мечтаешь…

Ну вот, опять сломалась! И ещё раз! И ещё! Ещё… Кап-кап-кап.

Люблю тебя, ломай, если надо, строй, если надо! Только не оставляй! Можешь даже на моё “Я тебя люблю!” отвечать: “А я — нет!” Ведь всё равно — проглочу. Поперхнусь, но переварю! Плохо — это когда тебя нет! Лучше ломать, чем равнодушно наблюдать! Приди и сломай меня! Я так хочу, потому что люблю бесконечно! Если больно — значит живу!

Целую бесконечно!!!

Твоя Леночка.»

Признаться, я не совсем тогда врубался в ситуацию. Мне казалось, всё у нас замечательно и гармонично. Причём, как раз за четыре дня до этого послания, аккурат в первый месячный юбилей нашей близости, мы с Леной достигли в постели, что называется, полной и совершенной гармонии, невероятного совпадения амплитуды наслаждения сексом. И до этого всё было очень даже неплохо, пряно и вкусно, но в тот вечер мы действительно в моменты соитий достигли апогея слияния, пика обоюдного оргазма, становились в моменты улёта из этого мира действительно и полностью единым существом-организмом. Причём, именно с этого вечера для нас не осталось ни малейших запретов-табу в постели.

Добравшись после свидания до компа, Ленка выплеснула свой восторг в мэйле:

«7 февраля. 21:54. Моему Колечке. Тема: Спасибо!!!

Да, эти дни, недели и месяцы были просто переполнены любовью и счастьем. На работе Лена буквально прописалась в моём кабинете, благо, что начальник её, тот самый хохол «Минутко», был человеком лояльным да притом членом Союза писателей, так что не мешал своей подчинённой и своему, так сказать, писначальнику, потерявшим головы, наслаждаться друг другом.

И мы наслаждались. И не только общением-разговорами в писорганизации и в кафешках да пиццериях, где мы просиживали часами. Нам, конечно, мало было тех двух-трёх вечеров в неделю по три-четыре часа, что мы проводили на квартире, спрятавшись от всего мира и почти не разжимая объятий, поэтому умудрялись мы грешить и в моём «офисе» прямо средь бела дня, закрывшись изнутри. У меня уже имелся опыт с Наташей, а Ленка в этом отношении и вовсе была типичной представительницей своего поколения — поколения без особых комплексов и табу. Она, к примеру, рассказывала со смешком, как с Димой они ухитрялись поздно вечером, при расставании, наскоро совокупиться прямо перед дверью её квартиры на лестничной площадке. Да уж, представлял я себе: увидели бы это её предки!

Мы с ней, само собой, надолго закрываться не могли (в дверь «офиса» то и дело торкались прозаики, поэты и графоманы с улицы), так что старались удовлетворяться быстрым минетом, но порой позволяли себе (особенно в конце рабочего дня) и вполне полноценный секс, тем более, что это было не так уж сложно — Ленка всем любовным позам предпочитала позицию «мужчина сзади», она её просто обожала…

Однако ж пусть надо мной смеются циники и озабоченные, но в наших с этой девочкой отношениях я ценил не только бурный секс, но и всё остальное, что происходило-творилось помимо постели. Надо было видеть, с какой гордостью Лена начала носить обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки, которое я подарил-надел ей — она демонстрировала-заявляла всему миру (и родителям!), что она теперь девушка несвободная и практически замужняя. А какой милый смущённо-гордый вид был у неё, когда она однажды утром вошла в мой кабинет с пластиковым пакетом и достала оттуда обёрнутый в полотенце горшочек, в котором томилось моё любимое жаркое по-домашнему, с какой нежностью она кормила-угощала меня, рассказывая при этом, как вскочила в полседьмого утра, чтобы приготовить мне этот сюрприз…

А литература! Эта девочка открыла мне Джона Фаулза и Харуки Мураками! Я, в свою очередь, подарил ей миры Франсуазы Саган, Василия Шукшина, Достоевского…

(Правда, всё же скажу-признаюсь: я несколько недооценил подростковый возраст моей возлюбленной и переоценил уровень её развития — она одолела только раннего Достоевского и роман «Идиот», и как я потом ни бился, так и не смог уговорить её впитать хотя бы ещё «Братьев Карамазовых», не говоря уж о «Бесах» и «Подростке». Мою же книгу «Самоубийство Достоевского» она и вовсе не смогла постигнуть, хотя вполне понимала, почему другие люди читают её с увлечением. Да и с Фаулзом энд Мураками тоже не так уж всё было гладко: у первого она прочла только «Коллекционера» да «Волхва», у второго лишь «Норвежский лес» и, придя в восторг от этих произведений, на этом и остановилась. Уже я сумел убедить её прочесть-воспринять фаулзовские шедевры «Женщина французского лейтенанта» и «Мантисса», а «Червя» даже и предлагать не стал: явно не по зубам, вернее — не по мозгам выпускнице Барановского университета. Мураками же у неё дальше первого своего романа вообще не пошёл, так что великолепные «Хроники заводной птицы» так и остались ею неоткрытыми…

Думаю, вот эта черта её характера — порывистость и короткое дыхание — определила, если можно так выразиться, и дистанцию-размер нашей с ней истории любви.)

 А какие милые стихи она мне посвящала!

 Или:

Или (на поздравительной открытке в день рождения):

Но самые настоящие стихи, обращённые ко мне, создала она во втором периоде наших отношений, когда уже пыталась от меня уйти, разорвать наши сросшиеся крылья, мучила и меня, и себя…

Но я забегаю вперёд. Надо ещё затронуть щекотливую тему — отношение к нашему роману окружающей среды.

Дымка проживала с мамой, папой, дедушкой и братом (причём, с братом, 18-летним взрослым уже парнем, обитала в одной комнате, делила с ним один комп на двоих). Все они, уж как-то так получилось, были не весьма в восторге от нашей связи. Да и то! Я был старше родителей Лены на пять лет (только представить: в школе, когда я учился уже в выпускном 10-м, они были ещё детишками-пятиклашками!). К счастью, предки её, люди вполне интеллигентные, так и не решились на скандал, на какие-либо встречи-объяснения со мной (хотя мать не раз порывалась это сделать). Понятно, что отношения с родителями у моей юной возлюбленной натянулась до предела, атмосфера у них в доме сгустилась до грозовой. На этом — домашнем — фронте она держалась-терпела всё стойко, аки Зоя Космодемьянская.

Но мало этого, второй фронт открыла, конечно же, моя Татьяна Михайловна, хотя мы с ней и были в официальном разводе, просто соседили-сожительствовали в общей квартире (как я резонно считал-думал). Несмотря на то, что матери её становилось всё хуже, уход за ней требовал-отнимал всё больше сил, времени и нервов, Татьяна активно включилась в борьбу с внезапным увлечением бывшего мужа и против его младой любовницы, как только ей стало о ней известно. Всё было: и звонки по телефону как самой Лене, так и её родителям, и поход экс-супружницы в Дом печати для непосредственного выяснения отношений с девчонкой, и публичные сцены при случайном застукивании нас вместе с Леной на улице…

Сама Татьяна в этой ситуации, само собой, мучилась-страдала на всю катушку.

…Назавтра случился пренеприятный инцидент.

Дарья Николаевна пришла из своего лицея к обеду, когда Алексей Алексеевич ещё только собирался на свидание. Они с Алиной по телефону уговорились встретиться в городском парке у колеса обозрения и поначалу погулять, поесть мороженого, а уж потом пойти и нырнуть в постель. Домашнев, как всегда молча, собрался-оделся, буркнул: «Я в университет…» — и вышел. Для конспирации и на всякий случай поспешил к парку не по прямой, а обходными путями. Прокружил по двум улицам, всё время оглядываясь — хвоста, слава Богу, не было.

Он увидел Алину ещё издали: в её любимых коротких брючках-штанишках чуть ниже колен (никак не мог запомнить — бриджи, что ли?), светлой маечке-топике, не столько скрывающей, сколько подчёркивающей грудь; пупочек всем ветрам и взглядам открыт, против моды — без украшений-висюлек (Алина в этом отношении была реликтом — не курила ни табак, ни травку, тату и пирсинг не носила, матом прилюдно не ругалась; признавала только две поколенческих фишки — пиво любила и пила на ходу прямо из бутылки да жевательную резинку могла перетирать часами, выдувая с причмоком дурацкие пузыри). На лице Алины, как только увидела Домашнева, привычно засветилась размытая, неуверенная улыбка — сама Дымка называла её «лыбой». Он тоже заулыбался, руки начал распахивать — обнять, прижать к себе, поцеловать.

Но вдруг улыбка слетела с её губ, глаза сузились, взгляд скользнул куда-то мимо Алексея Алексеевича, за его плечо. Он, ещё не обернувшись, мгновенно понял: облом! И точно, к ним приближалась размашистым шагом Дарья Николаевна (да как же она выследила?!), лицо её полыхало — хоть прикуривай. Это случилось в первый раз, чтобы она увидела-застала их с Алиной вместе. Домашнев струхнул: ну всё, сейчас жена прямо с ходу вцепится в волосы девчонки и начнётся бесплатный цирк — народу-зрителей в парке, несмотря на будничный день, было предостаточно. Однако ж Дарья Николаевна в метре от них остановилась, словно наткнулась на невидимую стену, протянула руку к Алине, как бы пытаясь схватить за плечо, но лишь неуверенно, как-то нелепо помахала ею в горячем воздухе, то ли грозя, то ли просто жестикулируя, спросила почти в полный голос:

— И не стыдно? Не стыдно, я спрашиваю — вот так свидания устраивать прилюдно?

На них заоборачивались. У Домашнева притиснуло сердце. Но не от этого, не от скандальной позорности ситуации, а от того, что губы Дарьи так жалко, по-детски дрожали и кривились. Он даже испугался, что сам сейчас заплачет от жалости, стиснул зубы, ухватил жёстко, почти грубо упорно молчавшую и всё так же нелепо лыбящуюся Алину за локоть, потащил прочь, к выходу из парка в сторону моста. Через полсотни шагов обернулся — Дарья стояла на том же месте и смотрела им вслед. Алина шла-поспевала за ним молча и покорно.

Только много позже, уже в постели, уже после полного утоления телесного голода, они заговорили об этом, и дело чуть не дошло до ссоры. Алина заявила, что силы её на пределе, что она устала встречаться тайком и чувствовать себя «воровкой», что он должен наконец что-то придумать, что так дальше продолжаться не может… Еле-еле Алексею Алексеевичу удалось спустить разговор на тормозах, казалось бы, уверить-убедить Дымку не гнать лошадей, потерпеть, как уговаривались, до Рождества…

(«Люпофь»)

Но с Еленой воевать-биться что родителям, что ревнивой сопернице, что мне (впоследствии) — занятие довольно бестолковое, бессмысленное, обречённое на неудачу. У неё имелось-было две ипостаси: 1) маленькая девочка, Дымка-Дымочка, белая и пушистая; и 2) девка, базарная торговка рыбой, которой всё по фигу и по барабану. И если она надевала свою вторую личину (а делала она это легко!) — лучше к ней было не подходить и с ней не контачить… Только нервы себе посадишь.

Но я, завершая рассказ о первом — райском — периоде наших отношений, лучше приведу ещё несколько фраз-восклицаний, пылких клятв, которыми просто фонтанировали её мэйлы той поры:

…Любовь моя! Я сегодня побывала на седьмом небе! Ты был таким нежным, страстным, чутким, ласковым, ну просто замечательным! Дари мне свою жизнь, моя давно уже твоя! Я в твоей власти, я принадлежу только тебе!..

Читать-впитывать это было безумно приятно, сладко, оргазмно. Да что читать, а — слышать! Бывало, после слияния тел, после томительно-блаженных судорог я лежу на спине и отдышиваюсь, прихожу в себя, она нависнет надо мной, заглянет дымчато в самоё душу и шёпотом, хотя на миллион километров вокруг ни души, скажет-выдохнет:

— Ты хоть понимаешь, КАК Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ?!

И это звучало так проникновенно, так жарко, так искренне…

Но, повторяю, я долго никак не мог поверить в это счастье, так внезапно на меня свалившееся. Лена всё время намекала-твердила, что-де не желает делить меня с бывшей супружницей, что она хочет уверенности в нашем будущем, что она мечтает быть моей навеки, а уж она любить никого и никогда больше не сможет, не захочет, не будет… Я, сохраняя небольшой сектор-участок мозга трезвым, пытался как мог чуть ослабить напор пламени. Я уговорил её дождаться-потерпеть ровно год с начала наших отношений — до Рождества. Если наша любовь за это время не утихнет и тем более не угаснет, — мы снимем квартиру, начнём жить вместе и отправимся в загс.

Ленка, само собой, то и дело забывала напрочь про своё обещание не теребить мне душу и не карябать сердце до 7 января, я же держался первое время стойко. Видимо, потому и тональность моих мэйлов была приглушённее, и клятв почти никаких не выплёскивалось, и вообще занудство моё порой переходило все и всяческие границы:

И, уж само собой разумеется, зрели-бурлили в душе моей трезвые нехорошие предчувствия, догадки, провидения, пророчества, которые я в тайне не держал. И как же они впоследствии оправдались-исполнились, как они один к одному претворились в жизнь! Впрочем, поначалу я ещё кокетничал-кривлялся, пытаясь уверить и её, и, в первую очередь, себя, что-де у нас всё ужасно серьёзно и надолго:

Ну а Нострадамус хренов, таившийся во мне, подозревал заранее вон чего:

А следующие строки одного из своих мэйлов я сейчас без смеха сквозь слёзы и читать не могу:

Стоит добавить, что Татьяна моя ещё в самом начале апреля, когда роман наш с Леной полыхал и бушевал во всю мощь, в минуту лирической грусти сказала-напророчествовала: мол, напрасно ты так уверен в серьёзности чувств этой девчонки — она тебя к лету непременно бросит…

Как в воду глядела моя бывшая суженная!

Впрочем, до этого, до лета, был ещё май — сумасшедший пик, кульминация нашего преступного романа. Дело в том, что судьба решила испытать нас разлукой. Я и до этого уезжал пару раз в Москву, но всего на 2-3 дня (и то какие выплески эмоций этому сопутствовали!), а тут решились мы расстаться аж на три полных недели, на 18 дней. Мне предстояло съездить в Екатеринбург за премией, которую моя пьеса «Город Баранов» отхватила на Международном драматургическом конкурсе «Евразия-2004», а оттуда я решил проехать-проскочить уж и в Сибирь, до Абакана, в места, где вырос и где ещё оставались-жили мои последние родичи — сестра единоутробная и её дети. Не был я в родных местах почти 15 лет!

Признаться, я втайне даже от себя самого решил чувства свои к Лене проверить на прочность этой разлукой. И проверил. Я чуть с ума не сошёл от тоски по девчонке. Больше того, я к тому времени после почти трёх лет трезвости начал вместе с Ленкой за компанию пробовать-выпивать по полстакана и даже по стакану пивка (она его хлебала постоянно), и вот в этой поездке, впав в хандру и депрессуху от разлуки с возлюбленной, увы, даже запил всерьёз — правда, ограничиваясь только пивом, сухим вином и баночными коктейлями.<

А уж Дымка моя и вовсе заболела — в буквальном смысле слова: не могла толком ни есть, ни спать, её лихорадило. Телефонные трубки во время наших контактов-соединений через полстраны чуть не плавились от напряжения. Накал наших тогдашних чувств, состояние наших умов и организмов в те дни сохранили в какой-то мере наши мэйлы. Она мне писала ежедневно по мэйл-простыне, да порой и не по одной, я ей отвечал как только добирался до Интернет-кафе в Екатеринбурге, а потом и в Абакане. Эти послания я уже цитировал в романе «Люпофь», так что здесь повторю-приведу только несколько фрагментов — для свидетельства:

Я:

ОНА:

«…Солнце моё, ради Бога, прошу тебя, умоляю, не глупи! Как в разлуке такое можно писать-думать?! Я же жить без тебя не могу, я здесь (в этом, прости, сраном Баранове!) одна, СОВСЕМ ОДНА, без тебя! Я без тебя и жить не хочу и не жила! Какой к чёрту Дима, он и так меня достал! Неужели ты хочешь, чтобы я была несчастной? Нет? Тогда будь со мной, люби меня, помни обо мне! Потому что мне эта хренова (ну, пошло-поехало!) жизнь-житуха без тебя не нужна! После твоего письма и хорошо, и плохо! И кричать от счастья хочется, и обглотаться таблетками! Я не могу без тебя! Коля, Колечка, милый мой, родной, любимый, единственный, не оставляй меня! Как тебе только в голову могла придти эта мысль! Я не знаю, что я с собой сделаю, если…

Не могу больше писать… Больно… Холодно… Слёзы… Мысли размагнитились…

…Коля! Когда же ты приедешь, и я снова буду твоей! Когда ты будешь ВО МНЕ? Я безумно тебя ХОЧУ!!!

СКУУУЧАААЮ!!!!!!!!!! ЛЮЮЮЮБЛЮЮЮЮ!!!!!!!!!!

Твоя кричащая-воющая…

…Свет мой! Куда же ты сегодня пропал? Настроение у меня не ахти! Видеоплёнку твою смотрела и понимала, что раньше ты был другой и в 2001 году почему-то ещё кольцо носил. Ничего не понимаю! И жену ты, видать, тогда ещё любил! А может, и сейчас в глубине души ещё любишь! Всё вышенаписанное сводится к одному: если я тебя не увижу — сойду с ума, вырву последние волосы (на голове), наложу на себя руки… Господи, Коленька, ну скажи же (напиши, позвони…), что только я нужна тебе и обо мне все твои мысли!

У меня, наверное, начинает развиваться психическая болезнь — так называемое чувство вины… перед Т. М. Хоть иди к ней и извиняйся за то, что я — такая плохая, коварная, “молодая сучка”, которая увела наглым образом мужа! А возвратить тебя ей не могу (именно не могу!), потому что люблю больше жизни и не представляю жизни без тебя! А может, я — действительно, такая негодяйка? А? Разрушила то, что не имела право разрушать? Всё, меня уже клинит!

Сегодня в ДП не ходила. Депрессия полная — на работе не смогла бы сидеть! Что делала весь день? Хренью маялась. У меня сегодня была самая настоящая истерика: слёзы, крики (типа “отстаньте же вы все от меня, плохо мне!”). Без тебя я превращаюсь в самую настоящую идиотку… Я поняла-въехала: объяснимо то, что я жду, тоскую, разрываюсь… Ведь очень люблю же, поэтому и мучаюсь!

Коля! Вылечи меня словами тёплыми и нежными! Я умираю без тебя! И ещё меня мучает, что у тебя была (?!) семья… Так, опять старая пластинка включается!

Господи, когда же ты вернёшься?!..

Твоя сумасшедшая…

…Коля! Милый! Жизнь моя! Что же ты со мной делаешь? Я с ума схожу и жить не хочу! Работать не могу, есть не могу, улыбаться не могу…

Вчера вернулась в первом часу ночи, пьяная. Мне вчера было так больно и страшно, что я думала, повешусь или под машину брошусь! Но есть ты… Пришлось, напиться… На сей день жуткое похмелье — еле до работы добралась. Знала, что ты должен позвонить!

Солнце моё, что же ты делаешь? У нас с тобой ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ впереди, а ты всё портишь! Не пей там! Я люблю тебя, жду, помню, безумно скучаю, ХОЧУ!!!!!!!!!!!

Похмелье меня измучило. Я сейчас — бледная, как поганка! Думала, что приду с работы посплю, но не спится! Только о тебе мысли — ежесекундно… Вспоминаю наши встречи, БЛИЗОСТЬ… Господи, когда же мы будем снова вместе?!

Сейчас пишу это письмо, а жить-то совсем не хочется. Смотрю в окно — там: солнышко, деревья… А для чего всё это, если тебя со мною нет рядом?! Если ты не вернёшься ко мне — я, честное слово, руки на себя наложу. Думаю, самый лёгкий способ — таблеток наглотаться…

Твоя Дымка.»

Ну и кто бы сомневался после этакого в нашем с Леной бесконечном и неизбывном общем счастье разделённой любви и совместной жизни до самой смерти?!

Когда я увидел её из окна вагона, стоящую под стеной вокзала в своём мешковатом джинсовом сарафане, такую родную, желанную, любимую, — я, ей-Богу, заплакал. И медлил выходить из вагона, задавливая нелепые свои слёзы.

Мы долго стояли посреди вокзальную толпы, крепко, до перехвата дыхания обнявшись. Потом ушли на самый дальний край перрона, устроились на лавочке в закутке и часа полтора мучились и наслаждались. Наслаждались взглядами, голосами, дыханием, поцелуями, прикосновениями-ласками и мучились от невозможности слиться-встретиться по-настоящему. Я правда предлагал и даже упрашивал согрешить тут же на этой уединённой лавочке, но Дымка не решилась — народ прохожий всё же иногда появлялся и глазел. Мы дотерпели несколько часов…

Уже при входе в квартиру терпение наше кончилось-лопнуло, даже раздеться поначалу до конца не смогли: так и утоляли первый телесный голод словно в «офисе» — у стола, полуодетыми…

Это было 8-го июня. А ровно через пять дней, 13-го…

* * *

Да, через пять дней бурного секса и клятв-заверений в любви и верности до гроба (теперь уже взаимных — я, что называется, созрел!) в организм нашего страстного чувства, в наш общий с Леной мир проник вирус измены, микроб предательства, ген разрушения. О чём я поначалу и понятия не имел, да и сама Лена не до конца поняла, что с ней произошло и что она натворила.

У нас с ней не раз ранее возникали разговоры-обсуждения на эту тему: мол, что будет, если кто-то из нас вдруг изменит другому? Она клятвенно убеждала, что тут же сознается во всём, скрывать от меня ничего не станет. Момент истины вскоре и настал.

Мы решили-договорились дать друг дружке на воскресенье 13 июня выходной. И как же я каялся потом! Вечером она мэйлом отчиталась перед мной, мол, весь день гуляла с подружкой по Набережной, глухо, мельком уведомила, что-де попали с ней в гости на халявные шашлыки…

На следующий вечер мы встретились, всё было как прежде — так же нежно, бурно, восторженно и сладко. И в последующие дни-вечера, когда встречались. А ровно через неделю я получил от неё прицепом к очередному мэйлу файл со странным текстом под названием «9 часов». Она и раньше пробовала помимо стихов сочинять прозу — лирические милые рассказики, так что я особо не удивился. Взялся читать, и, образно говоря, матка моя начала медленно опускаться. Да и то! Ленуся моя повествовала вдохновенно, как они с подружкой гуляли по Набережной в воскресенье, как их пригласили незнакомые парни на дачу вкусить шашлыков, как они, обуреваемые жаждой лёгких приключений, согласились, как один из этих парней-мальчиков по имени Алексей всё смотрел на неё не отрываясь, как он вскоре взял её за руку и больше уже не отпускал, а рука её в его руке никак не хотела согреваться, ибо у неё есть любимый больше жизни мужчина и обручальное кольцо на этой руке, и как ей потаённо грустно от того, что рука не согревается, и как эти девять часов, проведённых с мальчиком, который моложе её на три года и у которого грустные глаза цвета неба, теперь останутся в её сердце нежным воспоминанием, и как жаль, что она создана не для него, а он не для неё…

Мама миа! Я тут же настучал Лене недоуменный мэйл: мол, что это за дикие фантазии?! Она меня взялась успокаивать: дескать, это просто попытка словами передать неясное ощущение, да и вообще:

Короче, не волнуйся, любимый, это действительно, можно сказать, фантазии и ничего больше.

Однако ж стал я замечать, что Дымка моя начала впадать в состояние какой-то рассеянности, задумчивости, меланхолии. Мне бы тоже задуматься да приглядеться-понять, в чём здесь закавыка, но я, как и бывало уже в моей жизни не раз, выбрал наипростейший и совсем уж глупый выход из сгущающейся ситуации… Запил, голубчик! Уже по-настоящему. Я вздумал-вознамерился напугать этим любимую, ещё крепче привязать к себе: вот, думал-мечтал я, встревожится она, когда я пропаду-исчезну на несколько дней в свой мир…

Совсем как в былые — трёхлетней давности — загулы я заперся в своей комнате, обесточил компьютер, отключил телефон и практически прервал напрочь все и всяческие связи с внешним миром, со всякими теперь не нужными мне, хотя и любимыми горячо людьми, которые шляются по чужим дачам и позволяют хватать себя за руку, а то и чего больше… Выходил я только по утрам — опохмелиться, снять новую порцию денег с книжки да затовариться спиртным на очередные сутки. Бывшая жена в первые дни по привычке пыталась скандалить-урезонивать, потом, по былой привычке же, объявила полный бойкот…

Ленка веселилась-оттягивалась девять часов, мне понадобилось девять дней. Когда я очнулся и подключился к Инету, в ящике ждали меня несколько мэйлов от Дымки, где в адресной строке вместе «Колечки» значился «Nikolay>». Читать эти инет-записки было тоскливо: я понял, что пьяный и звонил ей, и даже назначал свидания:

Мы встретились. Как-то грустно и не очень горячо позанимались сексом. И опять расстались. Меня вызвали в Москву на Международный драматургический фестиваль «Любимовка-2004» на полторы недели.

Перед расставанием произошёл странный, диковинный случай. Лена предупредила, что на вокзал вечером провожать меня не пойдёт, мол, не то настроение — ей больно со мной расставаться. После работы мы с ней из Дома печати прошли вместе мимо её дома, свернули ко Дворцу спорта рядом с ним, взяли в комке две бутылки пива, устроились на лавочке в трёх елях. Обоим было грустно и даже тоскливо. К тому ж полил дождь. Нас мохнатые разлапистые ели прикрывали надёжно. Народ, гуляющий с детьми по аллеям и газонам у Дворца спорта, рассосался под навесы, другие деревья, разбежался по домам. Лена о чём-то мрачно раздумывала, потом вдруг отставила бутылку с пивом, решительно и ни слова не говоря вжикнула молнией на ширинке моих джинсов, выпростала моего вмиг воспрянувшего дружка, наклонилась и взялась делать минет. Я обалдел. Мы и раньше, бывало, занимались экстремальным сексом — в том же «офисе», в парке, на дачном участке… Но на улице! В центре города!! Средь бела дня!!!

— Ленка, ты с ума сошла! — вскричал я, нимало однако ж не стремясь прервать оральный процесс.

— Да ладно, по барабану! — отмахнулась она и методично, делово продолжила преступное действо.

Взгляд её, когда она закончила и глянула на меня, мне вовсе даже не понравился, но я не пожелал погружаться в дебри раздумий и психоанализа — похмельный мой организм чуть взбодрился, мне стало клёво. Только много позже, когда пришла-настала пора признаний и откровений Лены с целью причинить мне побольше боли, узнал я, до конца понял истинный смысл её тогдашнего барабанного настроения, подоплёку того стрёмного орального случая…

А в тот раз я с туманной головой и в апатичном настроении уехал в столицу на фестиваль, где с треском провалилась моя новая пьеса «Джуроб». Я плюнул на всю эту драматургическую лабуду-тусовку и в совершенном раздрае, опять пьяный прикатил домой 6-го июля, ещё не подозревая, какой «сюрпрайз» ждёт меня на следующий день.

…Седьмого июля они встретились. Был юбилей — ровно полгода их с Алиной СОВМЕСТНОЙ жизни, их любви. Алексей Алексеевич почти полностью очнулся, пришёл в себя — был брит, причёсан, в светлой рубашке и отглаженных брюках. Свидание устроили поначалу в их любимом кафе «Пик». Домашнев заказал бутылку белого вина «Поцелуй любви». Алина не возразила. Выпили, поели. Говорили сдержанно, но ласково, каждый — с чувством вины. Соскучились друг по другу страшно.

Позже, в постели, они никак не могли насытиться друг другом. По сути не разжимали объятия, не разъединялись, не отодвигались друг от друга и час, и два… Очнулись уже в полной темноте. Домашнев отодвинулся-отпал наконец от тела любимой женщины, устало потянулся. В голове переливались, словно вода на речном перекате, светлые мысли: «Ну вот, всё тип-топ! Это ли не счастье? Хватит глупить! Пить завязываю… Больше никаких ссор-недоразумений…» Вдруг мысли сделали зигзаг: «А чего нам годовщины ждать? Надо сейчас, завтра же съехаться-сойтись и жить вместе… Уж сильнее мы любить друг друга вряд ли будем — куда уж! Всё, сейчас сделаю официальное предложение!»

Алексей Алексеевич дотянулся в темноте, включил на столе лампу, привстал на локте, дабы заглянуть Алине в глаза. Глаза её были мокрыми от слёз. Лицо кривилось от неподдельного горя.

— Что? Что случилось? Ты чего?! — ошалел он.

Алина закрыла ладонью глаза, глухо, сквозь всхлипы выдавила.

— Лёш, прости, это — наша последняя встреча!

Домашнев только рассмеялся.

На обратном пути зашёл в кафе, добавил стопку водки (в самый последний раз!), пришёл домой насвистывая. Продолжая насвистывать, включил компьютер, вышел в Инет, получил-открыл мэйл от Дымки, который она отправила, оказывается, перед самым свиданием:

«7 июля, 14:56. domashnev@mail.ru. Тема: Всё, что думаю.

Естественно, Алексей Алексеевич и мэйлу не поверил. Пусть, пусть девочка поиграет в разлуку-расставание!

Неделю они опять не встречались — только телефон и мэйлы. А тут накатил-нагрянул и день рождения Алины. Домашнев загодя купил подарок — золотые серёжки-гвоздики. У них был как-то на эту тему разговор, так что он знал: ей такие — ну очень по сердцу придутся и к лицу. Как уже давно договаривались, ещё когда весной его день рождения вдвоём отмечали, и на этот раз праздновать должны были вдвоём: сначала в кафе, ну а потом — по накатанному сценарию…

В утро праздничного дня случился конфуз. Алексей Алексеевич полез в портфель за футлярчиком с серьгами и не обнаружил его. Пришлось целых полчаса на радость соседям биться-конфликтовать с Дарьей Николаевной — зарыдала в конце концов, швырнула коробочку:

— На, подавись, гад! Мне на день рождения паршивые розы принёс, а этой молодой сучке на подарок и тысяч не жалко?! Скотина! Кобель старый!..

Что ж, начало праздника, можно сказать, не удалось. Продолжение тоже пошло не в струю. Уже с улицы, из автомата дозвонился Алине, игриво спросил:

— Ну что, любовь моя, когда и где встречаемся?

Она вдруг холодным душем окатила:

— Ты знаешь, извини, шнурки ультиматум поставили — только дома день рождения праздновать… Если ты хочешь — давай завтра встретимся, как всегда, часа в три… Хорошо?

Ни хрена себе! Однако ж Алексей Алексеевич хорошую мину перед железной коробкой таксофона сделал, почти весело сказал:

— Завтра так завтра… Но подарок я должен вручить сегодня! И не вздумай возражать. Я сейчас подъеду к твоему дому, выйди на угол, всего на минуту.

И, не дожидаясь ответа-возражения, трубку повесил.

Когда подъехал на такси — Алина уже ждала его у витрины супермаркета. Домашнев, увидав её из машины, чуть не задохнулся от нежности и потаённой тоски. В светлых джинсиках и вишнёвой рубашке-кофточке, тоненькая, она смотрелась до того девочкой, до того ребёнком… В такие моменты, когда он смотрел на неё, в мозгу его или в душе непременно сформировывалось-колыхалось нежное до слёз определение — «Моя девочка!..» Домашнев, не стесняясь прохожих, жарко обнял Алину, стиснул в объятиях, зарылся лицом в её плечо — совсем как на перроне барановского вокзала в день возвращения из Сибири. Потом поцеловал долго и жадно, достал торопливо из кармана футлярчик, приговаривая нелепо:

— Вот, вот!.. Это тебе!.. Поздравляю!..

Алина раскрыла бархатную коробочку, ойкнула, сладко чмокнула его в губы:

— Ой, Лёша, какая прелесть! Спасибо!

Она тут же в нетерпении сорвала с ушей серебряные серьги-обручи (подарок — Домашнев знал — Чашкина), вдела золотые гвоздики, повертелась перед стеклом магазина.

— Шик!

Алексей Алексеевич, расслабленный удачей, уже размечтался склонить Алину хотя бы на экспресс-свидание, часика на полтора, но вдруг она почти отшатнулась от него, отстранилась. Что такое? Домашнев вслед за её взглядом обернулся: к ним приближался светленький, совсем белобрысый мальчишка с нелепым толстым пучком-букетом коротких цветов в хрустящем целлофановом кульке. Его и без того розовое пухлявое лицо при виде Алины пошло пунцовыми пятнами, улыбка раздвинула толстые губы до ушей.

— Алексей, извини! До завтра! Мне пора!

Он толком и отреагировать не успел, как его Дымка уже исчезла-повернула за угол, к подъезду. Юнец, скользнув по Алексею Алексеевичу оценивающим взглядом, прошагал в том же направлении. Ну и ну! Видать, студент — один из её поклонников-кобельков. Алексей Алексеевич попытался вспомнить, видел ли его на факультете, и не мог: на лица память у него была просто отвратительная. Да-а-а, счастливец! С каким удовольствием профессор Домашнев поменялся бы сейчас с этим розовощёким мальчишкой ролями — ему так остро размечталось посидеть за праздничным столом в доме Алины, пообщаться по-человечески с её родителями… Увы, увы!

Назавтра встреча-свидание получилась более чем странной. В кафе, правда, совсем как прежде, посидели хорошо и мило — немножко выпили, поболтали. Пришли на квартиру. И вот там началась какая-то нелепая фантасмагория: Алина и на поцелуи отвечала, и разделась охотно, и в постель легла… Но тут её словно заклинило: мол, давай, Лёшенька, без секса — просто полежим-поласкаемся… Он поначалу подумал — прикол, но она упорствовала, и дело дошло почти до ссоры. В конце концов Алина всё же уступила «разок», но отдавалась без жара, вяло, явно сдерживая себя…

Что ситуация уже практически зашла в тупик — Домашнев начал понимать-осознавать, когда, попив крепко с неделю и очнувшись, взялся добиваться встречи с Алиной. Она отказывалась наотрез. Один их телефонный разговор, надрывный и мучительный, тянулся часа два. Алексей Алексеевич, растеряв остатние крупицы гордости, чуть не со слезами умолял:

— Алина, ну давай встретимся, поговорим!.. Ну почему ты не хочешь? Это же глупо! В чём  причина?

— Тебе будет больно… — вдруг тихо сказала она.

— Что? — не сразу расслышал Домашнев. — Что ты сказала?

— Тебе будет больно, — уже твёрже, решительно повторила она.

— Говори! Говори!!! — почти закричал он. — Что ты меня мучаешь!

— У меня есть… другой.

Алексей Алексеевич задохнулся, не поверил.

— Врёшь! Зачем ты врёшь?!

— Нет, это правда, — так же тихо и виновато сказала она.

И эта нотка виноватости в её голосе была убедительнее всяких слов.

— Кто он? Как зовут? — сам удивляясь своей нахлынувшей спокойности, ровным голосом спросил Домашнев.

— Николай…

До него не сразу дошло, но всё же…

— Тот самый суслик? Из «Девяти с половиной часов»?!

— Да.

— И это он в твой день рождения с букетом был?

— Да.

— Ты сама его нашла?

— Нет, он позвонил.

— Значит, ты ему тогда ещё телефон дала? С прицелом…

— Перестань! Так получилось…

— Ну зачем?! Даже если ты решила со мной расстаться — почему одной нельзя какое-то время побыть? Ну что ты спешишь?!

— Ты же знаешь, я не могу быть одна… Мне надо, чтобы рядом со мной обязательно кто-то был…

Ну прямо фразочка из лексикона героинь Шарлиз Терон!

— Как одна? А я? Неужели меня уже НЕТ?!

— Лёш, у нас с тобой нет БУДУЩЕГО…

— Что же… — Алексей Алексеевич запнулся, сглотнул ком, — у вас с ним уже ВСЁ было?

— Нет. Пока. Мы просто гуляем.

— Как гуляете?

— Обыкновенно. Встречаемся по вечерам и гуляем — по Набережной…

— Он что, —  не удержался от горького сарказма Домашнев, — больше не пытается согреть твою грудь?

— Не грузись, Алексей, когда надо — согреет…

— Сучка! — сорвался Алексей Алексеевич и шваркнул трубку об стол.

Для него стало полной неожиданностью, когда на следующий день, вечером, часов в девять, она сама позвонила — он сидел, тупо смотрел какой-то сериал. Ещё сильнее он начал ошалевать, когда ситуация прояснилась. Оказывается, звонила она с какого-то загородного пляжа, где они купаются с этим сусликом Колей, и звонит она ему, Домашневу, с Колиного мобильника… Алексей Алексеевич даже дар речи на время потерял. Потом устало спросил:

— У него что же, машина есть?

— Да, «Ока».

— Прикольно! — усмехнулся Алексей Алексеевич. — Ну и чего тебе надо?

— Я ДУМАЮ о тебе…

— И что, это мешает тебе купаться? Или трахаться с ним? Кстати, он что — рядом с тобой сейчас? Слушает?

— Нет, я в другой конец пляжа ушла… Зачем ты так… злобно! Ничего мы не «трахаемся» — кроме поцелуев, у нас ещё ничего и не было… Лёша, правда, мне сейчас так тяжело!.. Я люблю тебя! — Она всхлипнула.

— Да что происходит?! — даже вскрикнул, забыв про осторожность, Домашнев, но тут же приглушил голос — хотя его комнату с комнатой жены разделяла кухня и работали-бормотали в квартире два телевизора, но двери были из-за жары распахнуты. — Любишь меня, так возвращайся сейчас в город и давай встретимся.

— Не могу… — было слышно, как Алина шмыгает носом, сморкается в платочек. — Я сама не знаю, зачем позвонила.… Так хотелось твой голос услышать! Я думаю, и думаю, и думаю о тебе!.. Ладно, прости!

И она отключилась.

Ночь Алексей Алексеевич практически не спал. Впрочем, как и предыдущие. Ворочался, вспоминал, думал. Сам над собой усмехался: ну и влип в ситуацию, козёл старый!

Да неужто это так серьёзно?..

На следующий день они встретились.

Правда, Алина, только лишь переступив порог «явочной» квартиры, как-то безнадёжно попросила:

— Лёш, давай без секса, а? Только в ванне полежим…

Но тут же, не успел Домашнев толком губы надуть, чуть смягчила-поддалась:

— Ладно, ладно, не дуйся! Но — только минет, хорошо?

Алексей Алексеевич не любил это словцо, да и Алине оно не нравилось, но он догадался-понял, почему она употребила сейчас именно его, да ещё и намеренно выделила-подчеркнула тоном. Что ж, минет так минет — раз пошла такая катавасия; привередничать не приходилось. Тем более, что Алина всё сделала охотно, жарко — с привычным удовольствием. К тому же потом, уже в тёплой совместной ванне, они оба опять разогрелись-возбудились и ещё разок согрешили уже по-настоящему…

Домашнев, конечно же, не утерпел, опять как бы между делом поинтересовался, уже когда одевались — как бы в шутку, чуть ёрничая:

— Вчера-то НЕ ЗАКОНТАЧИЛИ с ним ДО КОНЦА — там, на пляже?

— Нет, — серьёзно, не поддержав тона, ответила Алина. — Но я всё равно уже С НИМ… — И не успел Алексей Алексеевич вскипеть, твёрдо добавила: — Всё, Лёш, правда, у нас с тобой ТАКИХ встреч больше не должно быть… Хорошо? Ну давай просто будем близкими, родными людьми, как брат с сестрой…

— Ага, — горько усмехнулся он, — скажи ещё — как папик с дочкой…

До остановки дошли молча. Им можно было три остановки проехать вместе, но Алексей Алексеевич буркнул, что решил пройтись пешком. Когда подкатил нужный автобус, Алина сама качнулась к нему, обняла, крепко, взасос поцеловала. Только она вошла в салон, с сидения вскочил какой-то мальчик-альбинос, подскочил к ней. Господи, да это же — суслик Коля! Домашнев чуть было не бросился в автобус, но удержал себя: а смысл? Проводил взглядом — суслик что-то жарко говорил Алине, бурно жестикулируя, она, потупившись, слушала…

Конечно, о встрече в ближайшие дни можно было и не мечтать. Алина и по телефону, и в мэйлах упорно твердила, что-де не хочет «Кольке» делать больно, что тот случай и так для него стал шоком (суслик видел, оказывается, в окно автобуса, как они целовались на прощанье, к тому же он знал, что в том районе у Алины с Домашневым КВАРТИРА) — ведь она уверяла мальчика, что на прежней жизни-любви поставлена «жирная точка»…

Алексей Алексеевич во время каждого нервомотательного телефонного разговора или интернет-контакта с упорством мазохиста выпытывал: случилось у них ЭТО или ещё нет? Алину эти допытывания бесили, она упорствовала-уверяла — нет. Пока нет… И от встреч-свиданий с Домашневым отказывалась напрочь.

Но 4 августа она вдруг легко и сразу согласилась на встречу. Ждала его, как условились, на Набережной, на скамейке у технического университета. В белой кепочке-бейсболке, джинсовом костюмчике, кроссовках — ну прямо невинная девочка-тинейджер. Домашнев сразу заметил в её поведении нечто странное. Через минуту понял, что накануне она, видать, недурно выпила. Но и помимо этого что-то было в ней необычное, непривычное, новое — какая-то заторможенность, апатия, угнетённость… Или — виноватость?

Но Алексей Алексеевич на её настроение не поддался — очень уж рад был нежданному свиданию. Взялся тормошить её разговорами, анекдоты-шутки вворачивать. Они купили громадный арбуз (Алина их обожала), пришли ДОМОЙ, устроились за столом в комнате. Алина ела арбуз, вяло сплёвывая семечки в тарелку, а Домашнев просто сидел, облокотившись на стол и, подперев голову рукой, смотрел на любимую девочку, блаженствовал. Он успел по Алине соскучиться. Она, прикончив очередной алый ломоть, положила корку на тарелку, вытерла салфеткой губы и сказала:

— Вчера ЭТО произошло.

— Что «это»? — продолжал по инерции лыбиться Домашнев, но тут же понял, выпрямился как от удара. — Трахнулись?!

Она молча кивнула головой.

Дальше всё произошло быстро и само собой. Алексей Алексеевич взвился, молча подскочил к Алине, ухватил её за шкирку, словно нашкодившую кошку, сдёрнул со стула, всунул в её руки блюдо с остатками дурацкого арбуза, протащил оцепеневшую девчонку по коридору, распахнул дверь, вытолкал её взашей за порог и вышвырнул вслед её паршивые кроссовки: «Пошла вон, с-с-сука!!!»

Впрочем, это он много позже так в мечтах себе представлял-фантазировал. Это он так ДОЛЖЕН был поступить-сделать. На самом деле Домашнев понуро сгорбился на своём стуле, зажав кулаки между колен, и минуты три напряжённо о чём-то думал, кривил губы. В комнате сгустилась гнетущая тишина. Звенела где-то, билась в окно муха. Алексей Алексеевич поднял на Алину туманный взгляд и вдруг не то попросил, не то приказал:

— Постели постель.

Она послушно встала, начала раскладывать диван, достала простыни, подушки из шкафа, постелила, глянула на всё так же сидевшего в понурой позе Домашнева как бы вопросительно, не дождавшись реакции, разделась, легла, укрылась простынёй до подбородка. Алексей Алексеевич тогда только встал, тоже разделся, прилёг к ней, откинул прочь простыню и без всяких прелюдий-ласк и поцелуев молча и грубо навалился на неё… Потом, когда всё кончилось, откинулся на спину, выровнял дыхание, хрипло спросил:

— Зачем ты это сделала?

— Не знаю… — вяло и как бы оправдываясь ответила она. — Так получилось… Он ведь тоже человек… Да и выпила лишнее…

— Да я не о том, не о вчерашнем… Зачем сейчас, у нас было?

— Не знаю… Ведь тебе это надо…

— Спасибо, — горько усмехнулся он. — Ну а вчера — как, понравилось?

— Ничего, для первого раза вполне даже… Долго только…

Алексей Алексеевич поднялся на локте, всмотрелся в её лицо, дыхание его участилось, под скулами заходили желваки.

— Ну а что я должна тебе ответить? — жалобно протянула Алина. — Не мучай меня!

— Ну хотя бы — что не поняла… А-а, ладно!

Домашнев махнул рукой, откинулся на подушку. Сердце словно обернули в наждачную бумагу и придавили грузом. Он понимал-предчувствовал — наступают в его жизни нервомотательные рваные дни и ночи.

Болезненный похмельный период.

(«Люпофь»)

Вот таков наш горький юмор: в романе дал-подарил я своему юному сопернику собственное имя, а его взял-присвоил себе. Ну да ладно — не в этом суть.

Должен сказать, что и телефонные разговоры-контакты с Леной в те дни, когда я находился в Москве, и первая встреча по приезду уже должны были меня насторожить, поставить в тупик, но кто бы пьяному да влюблённому старому дураку дал глаза и уши! При встрече я повторил хохму, которую когда-то, за двадцать лет до того, придумал-осуществил для Татьяны. Когда я примчался тогда в Баранов, тоже из столицы, избежав уз кавказского Гименея, я в Доме печати проскользнул незамеченным на 5-й этаж, из кабинета коллеги-приятеля позвонил Татьяне и минут пять вешал ей лапшу на уши, будто звоню ей из Москвы, буду обитать там ещё с неделю, скучаю по ней, услышал признание, что и она соскучилась… А потом спустился на 4-й этаж и, лыбясь, распахнул дверь в её кабинет. Реакция, конечно, была ещё та! Радостное ошеломление Татьяны от в полном смысле слова нежданной встречи проявилось настолько явно, что мои сомнения в том, любят ли меня здесь — растворились окончательно и до капельки…

Так вот, повторил я этот испытательный трюк и с Ленкой. Хотел даже звякнуть из кабинета того же приятеля (он так и работает в Доме печати), но его не оказалось на месте, так что я додумался звонить с телефона сотрудницы из отдела писем «Барановской жизни», которая (ну мог ли я об этом помнить в тот миг?!) считалась подружкой моей бывшей супружницы. Результат таков: 1) в глазах моей Дымки, когда после телефонного трёпа якобы из столицы я вдруг распахнул дверь её кабинета, вместо счастья и радости плескались недоумение, растерянность и даже испуг; 2) вечером Татьяна Михайловна выдала мне скандальчик по полной программе (правда, о том, что я сплагиатничал наш с нею милый эпизод из юности, она, хвала Аллаху, не вспомнила — раздражилась-разгневалась из-за того, что я, едва приехав, помчался к «этой молодой сучке»).

Итак, 7 июля Лена решилась на первый этап признания, 4 августа — на второй и окончательный. Честно говоря, я при всей своей обиде, ревности, злобе всё же безмерно уважал её ещё долгое время вот именно за то, что она, как я думал, не изменила, не наставила мне рога тайком, что она почти месяц целый после объявления моей отставки не допускала суслика этого к своему телу…

Ха-ха!

Впоследствии в минуты нервомотательных разборок и перехлёстов злобы она и начала проговариваться-укалывать, так что нетрудно уже было сообразить: совокупилась-трахнулась с этим мальчишкой она впервые ещё в июне, скорей всего, именно в тот день, когда не захотела проводить меня в Москву, злилась на меня, зная, что через несколько часов мне изменит, и именно потому, то ли бесясь от потаённого стыда, то ли в виде заглаживания предстоящей вины, впала в ­барабанное состояние и взялась прямо посреди улицы сладко облизывать горячим нервным языком моего «Василия»…

Ну да ладно, потом ещё много чего подобного было!

Нет, правда, нас обоих вполне стоило поместить-упрятать в жёлтый дом за то, что вытворяли мы порой в эти месяцы (почти год!) второго этапа нашего романа, за то, как нелепо и без меры жестоко мучили мы друг друга, но, конечно, в первую очередь — она меня. Я уж не говорю, что и парнишка тот мучился, попав в эту любовно-сексуальную круговерть. Вернее, он не попал, его опять же, как и меня, втащила-притянула в ауру-атмосферу своей болезненной любви Лена…

Поначалу, понятно, я никак не мог поверить в случившееся и смириться с тем, что мне приходиться делить её с другим. Я всё надеялся, что это кончится, она очнётся, перестанет так глупо шутить и со мной, и с собой. А она имела жестокость продолжать меня любить и не отпускать, хотя я в горячке обиды и порывался от неё отлепиться. Она по-прежнему не могла жить без меня, но уже начинала всерьёз увлекаться и этим мальчишкой. Причём всё время твердила-повторяла мне, что не любит его, ей просто с ним «комфортно» и легко. Кстати, одна дама-критик в рецензии на роман «Люпофь» весьма прозорливо заметила:

…Что Алина Латункина становится любовницей первого же попавшегося юнца — абсолютно закономерно, даже если он не подходит ей по многим параметрам. Там ей не просто “комфортно”, как она пишет в электронке, с ним она прежде всего избавляется от унизительной двусмысленности своего положения и полной неопределённости. Остаётся только удивляться, что она ещё какое-то время остаётся физически близка с героем, видимо, с её стороны это действительно была первая “люпофь”…

И ещё Лена мне однажды призналась, математически пояснила: в мире нашей с ней любви я занимал 90%, она — 10%; в их совместном мире с Лёшей, наоборот, он — 10% процентов,  она — 90%. Как оказалось в итоге, что та пропорция, что эта — счастья не приносят. Видно, действительно, надо искать свою в полном смысле слова половину, только тогда счастье разделённой любви (50 х 50) и возможно…

Но продолжаю своё скорбное повествование. Истории-эпизоды-ситуации в этом, втором, этапе наших отношений случались совершенно дикие.

Мы с ней ещё весной мечтали и строили планы, как в конце лета рванём вдвоём на Юг, насладимся морем и друг другом вдали от знакомых лиц и морд. У неё так и вышло-получилось. Только поехала она к морю не со мной, а с сусликом Лёшей, я же с горя и по глупости уехал в очередной запой. Перед этим я прислал ей такой мэйл:

«26 августа. 4:46. Лене. Тема: Ночное.

Лена, сижу вот сейчас в полной тишине, в полном одиночестве, размышляю-думаю и — ни хрена не понимаю. КТО ты? ЗАЧЕМ ты? ПОЧЕМУ ты ТАКАЯ?

То ли ты одна такая, то ли всё ваше поколение... У тебя размыты-атрофированы некоторые качества души, некоторые понятия о том, что такое хорошо и что такое плохо. И тем более странно, что ты читаешь неплохие книги и, вроде бы, понимаешь их суть... Видимо, у тебя теория (литература, кино, нравственные принципы) и реальная жизнь — на разных полюсах, несовместимы.

Лена, милая, попробуй понять меня, человека другого поколения, вероятно, уже страшно устаревшего со своими понятиями о том, что можно и чего нельзя делать в этой жизни, чтобы жить со спокойной совестью.

1) Нельзя (тут я повторяюсь) было 13-го июня знакомиться и проводить время (9 часов) с мальчиком, позволять ему держать свою руку с обручальном кольцом, страшно хотеть ему понравиться и самой его полюбить и при этом чувствовать-ощущать, как в тебе ещё находится-ЖИВЁТ моя сперма, наш потенциальный ребёнок.

2) Нельзя (тоже повторяюсь) устраивать встречи-свидания с ним в НАШЕМ с тобой Доме печати, где мы с тобой занимались сексом, ЛЮБИЛИ друг друга.

3) Нельзя бывать с ним на ЛИТЕРАТУРНЫХ вечерах, потому что я из-за этого не могу на них быть, а для меня это — жизнь, работа, судьба.

4) Совершенно невозможно и нельзя устраивать презентацию своей книги для него — это не укладывается в голове даже олигофрена. Повторюсь и ещё раз повторюсь: это НАША С ТОБОЙ КНИГА.

5) И, конечно, поездка в отпуск на юг с ним — это такое ПРЕДАТЕЛЬСТВО всего, что было у нас с тобой, что слов у меня просто нет. Ты прости, но только последняя проститутка, женщина без всякой морали может допустить, что мечты с одним мужиком можно осуществить с другим — какая, мол, разница...

Я понимаю, что мои слова на тебя не подействуют. Я уже понял-осознал, что в этом плане ты действительно толстокожая, ты эгоистка, ты деловая и прагматичная не по возрасту. Но я всё же хочу, чтобы там, на югах, ты вспоминала и понимала в минуты самого-самого кайфа (после купания, пива и когда с ним в постели), что ты ПРЕДАТЕЛЬНИЦА, что ты отдыхаешь НЕЗАКОННО, НЕПОЗВОЛИТЕЛЬНО, и что всё это с твоей стороны — МЕРЗОСТЬ...

Живи, отдыхай, раз у тебя такие крепкие нервы…»

О книге — совсем забыл упомянуть: она в то время как раз набрала денег на свой новый поэтический сборник, и я сделал оригинал-макет, оформление, отредактировал его, написал предисловие и выпустил в нашем писательском издательстве. Надо ли говорить, что большая часть стихов в сборнике была посвящена мне, нашей с Дымкой любви. И вот она умудрилась-придумала пригласить своего суслика на презентацию НАШЕЙ книги…

Ну а перед отъездом на юг Ленка и вовсе учудила, теперь уже меня погладив-приласкав: мало того, что накануне подарила мне по полной программе вечер любви и бурного секса, совсем как в прежние времена, но и последний прощальный мэйл наполнила нежностью, подписала сумасшедше:

Сейчас я горько и желчно усмехаюсь сам над собой, но в те дни я подобные ситуации, такие подарки-поступки, подарки-акты с её стороны уже начал воспринимать патологично: типа — она ЕМУ изменяет СО МНОЙ! И это осознание наполняло моё сердце неизъяснимым болезненным наслаждением.

Когда Лена со своим бойфрендом вернулась с юга, патология сгустилась. Я получил мэйл из одной строки: «Коля! SOSкучилась!!! Давай встретимся!!!» Ну а уж я-то как соскучился! Встретились. Я был трезв, настроен лирично. Нежно осматривал-хвалил южный загар — она мне демонстрировала,  сняв лифчик и оттягивая край трусиков. Взялся целовать всё жарче и жарче, намекать про постель. Лена всё чего-то уклонялась-мялась, ласково меня пыталась угомонить, потом, как бы извиняясь, предупредила, мол, только орально…

Когда подступила вторая волна желания, и я вновь начал распаляться, Дымка опять повела себя как-то странно.

— Да у тебя «крантик», что ли, открылся? — спросил я.

— Нет… Но…

Она решительно стянула трусики до колен, вывернула, продемонстрировала алые пятнышки:

— Вот видишь? Это Лёшка мне всё там раздолбил, теперь кровотечение…

И она поведала-пожаловалась мне в подробностях: он «долбит» её минут по сорок, по часу, а порой и по полтора часа и никак не может кончить… Причём, чтобы понять всю аномалию момента-сцены, надо представить, что рассказывает она об этой всей патологии не с горечью, а даже с каким-то нежным недоумением, с улыбкой:

— Представляешь, вот у нас с тобой минут пять-десять сам акт длится — так? Я и то раз пять «улетаю». А с ним — не меньше десяти! А потом ещё полчаса или больше лежу под ним, слушаю скрип дивана, пристанываю и дышу бурно, чтобы он ничего не заметил, а сама всякие думы посторонние думаю… Смешно?

На мой взгляд, смешного было мало. Я жутко озаботился, я страшно встревожился, я начал тут же советы давать, а вечером ещё и мэйл соответствующий отправил:

«21 сентября.  22:41. Лене. Тема: Осень… Боли…

Увы, мои сексопатологические советы пропали втуне. Она мне, заминая тему, написала-ответила:

Беспокойство-то беспокойством, но патология суслика Лёши сказывалась-аукалась и на нашей с ней половой жизни: Лена во время наших встреч охотно делала мне минет и на этом тормозила или просила ограничиться только петтингом, а то и вовсе могла весь вечер плескаться со мной в ванне и валяться в постели голой, так и не допустив меня внутрь. Ещё бы! Ведь накануне или прямо в этот день мальчишка уже мутулил-трахал её часа полтора и задолбал вконец. Так что сыта была пересыта, не до трах-дибидоха!

Лена и сама страдала не меньше моего в такие вечера, но ничего поделать с собой не могла. Причём, как сама признавалась, не хочет она впускать меня даже не столько из-за боли или постельной усталости-сытости, сколько из-за боязни, что после недавних часовых марафонов со своим Лёшей она просто уже не получит прежней головокружительной радости от близости со мной, разочаруется…

В один из подобных вечеров она довела меня буквально до белого каления: понятно, какие и физические муки терпел я со своим «Василием» от такого длительного и напрасного возбуждения — особенно на следующий день! Я психанул, вытолкал её из постели и приказал убираться. Она молча оделась, приблизилась к дивану, где я лежал, стискивая от злости и обиды зубы, попыталась меня поцеловать, бормоча что-то типа: «Прости, любимый!..»

— Уйди, дура, со своими поцелуями! — отмахнулся я. — Видеть тебя не могу! Но учти: если уйдёшь, то — совсем!

Ушла. А вечером на её страничке в Интернете появились стихи:

 Мда-а-а! Ну как после этакого было не позвонить ей, не помириться, не назначить вновь встречу? И она согласилась встретиться на следующий день, только почему-то утром, в 9 часов, чего никогда раньше не случалось, и мы встретились, и утро это оказалось переполненным нежностью, страстью, полной отдачей, пылкостью ласк не только с моей стороны, но и с её… Конечно уж, можно было догадаться, решила девочка на этот раз встретиться сначала со мной и получить как прежде полное удовольствие-наслаждение от близости, а уж потом, вечером бежать на свидание к марафонцу Лёше…

Бывали-случались изредка у нас в этот период и нежданные замечательные свидания. В один из первых октябрьских солнечных дней я вдруг, заранее не планируя это, после обеда позвонил ей в редакцию (сам сидел и работал дома) и предложил: давай, девочка, махнём в лес по грибы? Она тут же согласилась, сбежала из Дома печати и через час примчалась на автобусную остановку, где я уже ждал её с рюкзаком. Отъехали мы в Пригородный лес, совсем недалеко, да и не грибы нам вовсе нужны были. Расположились на полянке, я взялся чай пить из термоса, она — пиво. Чтобы развлечь меня, прихватила фотки с юга, взялась их мне показывать. Другой бы надулся, кривиться начал: дескать, на хрена мне смотреть-любоваться, как ты с другим на море отдыхала?! Но я не таковский! Я вполне с интересом рассматривал кадры, где они в купальниках (слава Богу, в купальниках!) позируют перед объективом друг другу поодиночке и кому-то вдвоём на фоне пляжа и моря… Ленка и на фото была ужасно милой — сурьёзной, чуть горделивой (на юге отдыхает со своим бойфрендом!); да и в реальности — в своей бейсболочке, делающей её совсем пацанкой-тинейджеркой. Как же ей хотелось, чтобы я одобрил её мальчика, похвалил её выбор! И каким же близким и родным, чувствовалось, был я для неё в тот миг. От переизбытка чувств и эмоций (мальчика я похвалил — смазливенький!) она стала и вовсе маленькой девочкой-шалуньей, объявила вдруг, что хочет «пи-пи» и тут же, не отойдя и двух шагов и не отворачиваясь, спустила джинсы с трусиками, присела, пустила струйку…

Когда мне сейчас, спустя уже долгое время, хочется вспомнить из нашей общей жизни с этой девочкой что-то милое, яркое, впечатляющее и особенно нежно-доверительное, я вспоминаю одним из первых вот этот эпизод в лесу: как Дымка моя, расшалившись, изображала на моих глазах фонтан «Писающая девочка», да притом не один раз…

Я, само собой, от увиденного ошалел, возбудился, предложил тут же согрешить. Она охотно и весело вскочила, не подтягивая джинсы, выбрала место у поваленного дерева, приняла привычную позу, выставив белую попку, оглянулась: ну, чего ж ты медлишь?!

Господи, кто бы мне сказал: ЧТО это было? ЗАЧЕМ это было?!

Я не о том эпизоде конкретно, я о нашем втором периоде отношений, который, скажем так, официально начался 7 июля и длился целых десять месяцев — до 7 мая следующего года. (Как-то всё у нас получались вот такие чёткие даты-переклички со счастливой цифрой 7!)

* * *

Конечно, не совсем же я был больным — сектор мозга, функционирующий ещё адекватно, в голове оставался: не раз и не два пытался я оторваться, уйти, прекратить наши с Леной отношения напрочь и до конца. И даже, бывало, просил-умолял вполне по-русски: «Лена, отъ…ись от меня!» Пыталась и она кончить-оборвать всю эту канитель. Но у нас с ней чёй-то ничегошеньки не получалось. Бывало, и по неделе могли не разговаривать, не общаться, а потом так бурно в объятия друг дружке влетали, так пылко мирились, что чуть не захлёбывались от нежности и страсти…

Но вот я набирался в очередной раз решимости, вспоминал клятву-установку, которую давал себе (бросить пить и «Латункину»!) и решительно заявлял ей в очередном мэйле:

«…Выводы таковы: я НЕ ДОЛЖЕН тебя любить. Я НЕ ИМЕЮ ПРАВА тебя любить. Я должен отказаться от своей любви к тебе. Ты не моя. Ты НЕ МОЯ СУДЬБА.

Я должен сделать это, но не в смысле перечеркнуть-отречься от всего, что было, как раз нет: всё, что между нами было — было прекрасно и неповторимо (по крайней мере — в моей жизни-судьбе), но это действительно теперь всё в прошлом, история, сладкие томительные воспоминания. В настоящем, продолжая цепляться за наши отношения, пытаясь вернуть тебя, твердя-талдыча тебе о своей любви и умоляя о свиданиях, я делаю ужасную вещь — мучаю самого себя и, что ещё важнее, в какой-то мере не даю жить тебе, постоянно напрягаю. Да, я, может быть, всё ещё люблю тебя, может быть, люблю даже больше, чем прежде, люблю, может быть, даже больше, чем себя, но, поверь, в моих силах остановить, по крайней мере, выражение, проявление, выплески моих чувств. Ведь я логик, ты это знаешь. Я отлично понимаю-осознаю, что любовь — это только видимость обладания душой и телом, которые тебе вовсе не принадлежат. И ещё яснее понимаю, что разница в 28 лет делает даже самые горячие и искренние отношения между двумя людьми похожими на извращение и всегда смешны. Ведь это так легко понять, принять и перестать биться лбом о непробиваемую стену.

Да, Лена, я клянусь, что отныне отказываюсь от своей любви к тебе, обрываю её, освобождаю тебя от гнёта моей любви, перевожу её в прошедшее время. А тебе оставляю настоящее и будущее: складывай и сложи свою жизнь так, как тебе хочется, подари себя, свою душу и своё тело тому, кому хочешь — без всякой оглядки на то, нравится это кому-то или нет... Ты была права: как глупо и без всяких оснований я присвоил себе право на ревность и эксплуатировал его совершенно дебильно и самонадеянно.

Признаюсь, вот в этой попытке освободиться от чувства к тебе есть и корыстный интерес: быть может, я тоже начну наконец жить, может быть, встречу ещё свою НАСТОЯЩУЮ, заслуженную любовь...

Лена, ты знаешь, что я любил тебя. Ты знаешь, КАК я любил тебя. И какое-то время ещё моя любовь будет, быть может, проявляться-выплёскиваться. Но клянусь, я гарантирую, что приложу все свои силы, чтобы погасить её, чтобы перестать МЕШАТЬ ТЕБЕ ЖИТЬ. Больше не будет никаких глупостей в виде мэйлов, эсэмэсок, упрашиваний-приставаний, объятий и поцелуев...

Я отпускаю тебя. Я отпускаю себя. Я прощаюсь с тобой как с любимой.

Я так хочу, чтобы ты была счастлива!

Спасибо тебе безмерное за те мгновения ПОДЛИННОГО счастья, что были у нас с тобой!!!

Николай.

P. S. Мэйл получился длинным, по сути траурным — на самом же деле у меня и правда настроение просветлённое и даже счастливое. Я сам уже давно хочу освободиться от своей любви, вернее, заглушить её, спрятать поглубже: эти последние месяцы мук и страданий (ты знаешь-понимаешь, что это не просто слова!) неужели меня ничему не научили?

P. P. S. Лен, чтобы не случилось непонимания: мы, надеюсь, будем отныне в очень и очень хороших добрых отношениях, без всяких глупостей и сю-сю. Не бойся, не сомневайся, я выдержу, особенно, если ты будешь ПОМОГАТЬ мне: не кокетничать со мной, не пытаться пробуждать-провоцировать мою ревность без нужды и, может быть, старайся не напоминать о прошлом...»

И что же? На это выстраданное, продуманное, решительное, разумное и, казалось бы, окончательное послание я получаю мэйл в одну строку заглавными буквами:

И всё начинается сначала, по новому кругу — бессмысленно, нервомотательно (но и с блаженными минутами счастья!) повторяясь…

Ещё больше я верил в искренность запутавшейся в чувствах девчонки, кои выплёскивались в её стихах:

И не могу не привести ещё один «стиш» (как она их называет), в котором Лена наиболее, на мой взгляд, сильно, ярко, образно и точно обрисовала тогдашнее состояние её души и сердца, наших взаимоотношений-мук:

Наконец я решился на самый кардинальный шаг. Как-то в один из ненастных вечеров начала зимы мы с ней, уже сытые, валялись в постели, и я совершенно будничным тоном, как бы мимоходом сказал:

— Я скоро женюсь.

Она, само собой, хмыкнула, не поверила, подпустила иронии:

— Уж не на Татьяне ли своей Михайловне?

— На ней, — серьёзно ответил я.

Ленка поднялась на локте, нависла надо мной, вгляделась. И вдруг поняла, что я не шучу. Как же она взбудоражилась! Я даже не ожидал.

— Я тебе женюсь! — вскрикивала она, озлясь на полном серьёзе. — Я тебе «Ваську» твоего прежде отрежу! И когда он у тебя только на пенсию уйдёт, когда ж ты угомонишься?! Женится он, ишь!..

Выплеск обиды и ревности был явно не шуточный. Я вклинил предложение:

— Не понимаю, чего ты кипятишься: я ведь всё равно с ней живу… Но если тебя это так нервирует, тогда давай с тобой всерьёз решать: бросай своего суслика и поженимся!

Она откинулась на подушку, задумалась, сказала как-то обречёно:

— Это невозможно… Столько уже ошибок наделано…

Невозможно так невозможно. Я предчувствовал-знал, что она так ответит — спросил для проформы. Решение же своё принял твёрдо. Мне надоела такая любовная хренотень, я осознавал всю позорную анекдотичность своего положения в этом любовном треугольнике, да и действительно понимал, что мешаю, не даю девчонке нормально строить  свою жизнь-судьбу.

Но самое, может быть, главное — я всё сильнее и непреложнее начинал понимать-догадываться, что Татьяна моя была, есть и остаётся самым мне близким человеком на всём белом свете. Она к тому времени, ещё весной, схоронила мать, жизнь развела-рассорила её с единственным братом (он внаглую захапал-украл квартиру матери после её смерти), так что и я, чувствовалось-понималось, остался для неё самым близким и родным человеком. Ревновать меня она устала, злость её на меня утишилась, атмосфера в нашем доме вполне устаканилась — ссоры-скандалы сошли на нет. Я видел-понимал: Татьяна моя надеется на возврат былого, ждёт сближения, готова помириться-простить…

И этот день наступил — 22 декабря. Перед походом в районный загс со своей бывшей женой для реанимации нашего брака я отправил Лене эсэмэску: «Пожелай мне счастья!» — и напрочь отключил мобильник до утра. Она, естественно, ничего не поняла. А когда на следующий день заглянула ко мне в «офис», я выставил-продемонстрировал обручальное кольцо на пальце:

— Ну что, поздравишь?

Девочка — это было видно — упала-провалилась в шок. Вспыхнула, выскочила из кабинета. Минут через десять я получил смс: «Значит, теперь между нами НИЧЕГО не будет?!»

Я не ответил — вопрос-то по сути риторический.

С этого дня Лена начала заходить ко мне в кабинет только по делу, была тиха и задумчива. Я с ней охотно общался-разговаривал, а потом спешил домой к молодой жене. Но вот чего-то дел у Елены в писорганизации становилось всё больше и больше, она уже опять почти не выходила из «офиса».

Через неделю, 29 декабря, она опять сидела у меня, была особенно задумчива, ласкова, глядела на меня нежно и как-то вопросительно. У меня длился трезвый период, она же, было заметно, в своём редакционном коллективе уже отметила приближение Новогодья. К слову, пила она мало, воробьиными дозами и только слабенькие напитки, но алкоголь ударял её шибко и сразу — бутылка пива или бокал сухого тут же проявлялись во взгляде, голосе, поведении. Она смотрела на меня совсем как в первые месяцы нашего романа — в глазах её светилось желание.

— Ты помнишь, какой сегодня день? — спросила она.

— Да, — ответил я, — годовщина нашего первого поцелуя…

Она молчала и смотрела загадочно. Я сбился с тона, хрипло спросил:

— Дверь запереть?

— Запри, — выдохнула она…

* * *

Новый год мы встречали, само собой разумеется, врозь.

Уединились на квартире только 6-го — в канун настоящей годовщины отношений. Она мне уже и по телефону, и в мэйлах подробно поведала, как скучновато ей было вместе со своим Лёшей в компашке подруг-приятелей тусоваться в праздничную ночь, как не очень-то ей хотелось заниматься с ним сексом, так что она только и позволила что минет, да и то не до конца — она с ним вообще до конца оральные ласки не доводит, ибо он, как и прежний Димка, курит и у него сперма, в отличие от моей, невкусная…

Надо сказать, вот эти её интимные запредельные откровенности доставляли мне, с одной стороны, ужасные муки-терзания, с другой — пресловутое неизъяснимое наслаждение, видимо, потому, что она постоянно сравнивала-подчёркивала: со мной в постели в наши счастливые времена было всё гораздо лучше и ярче.

Как только она вошла в квартиру, я тут же, целуя её на пороге, обратил внимание на серьги: в мочках её ушей посверкивали не мои звёздочки, которые она все эти месяцы носила не снимая, а новые золотые финтифлюшки с белыми камешками.

— Это что, подарок?

— Да.

— Чей?

— Лёшкин.

Я засопел.

— Ну ты чего?

— Ты об этом не упоминала…

— Ну я же знала, что тебе это не понравится…

— А то, что ты на свидание ко мне припёрлась в этих серёжках, по-твоему, должно мне понравиться?!

— Ой, прости! Не подумала, чесслово!

Она суетливо начала снимать-выдёргивать серёжки из ушей, у неё никак не получалось. Я помог. Хотел тут же, сгустив сцену, выбросить эти дурацкие серьги хотя бы в мусорное ведро или даже в унитаз, но, посмотрев на страшно расстроенное, виноватое лицо Ленки, смилостивился. И правильно сделал: празднично-юбилейный вечер удался. Мы даже, после ласк и моря нежности, сумели грустно посмеяться, пошутить: мол, в этот вечер по нашему замыслу, я должен был сделать ей предложение руки и сердца. Лена была удивительна послушна, ласкова, она была просто-напросто влюблена в меня…

Идиллия продолжалась пару недель. Я чувствовал, что происходит нечто чрезвычайно важное. Девочка явно качнулась обратно ко мне, мучительно размышляет о выборе. Уже сейчас, спустя время, я вглядываюсь в себя тогдашнего и вижу-понимаю: я тоже тогда колебался перед выбором. Я почувствовал, что всё может вернуться на круги своя, вернее пойти по новому кругу. И подсознательное моё «я», скорей всего, начало давить на сознание аксиомой, мол-дескать, если что и способно повториться, то совсем не на прежнем уровне — страстный красивый роман обязательно обернется водевильной повестушкой. Это — во-первых. А во-вторых, я и представить не мог, как это я предложу Татьяне сызнова развестись, опять спровоцирую пожарище семейных скандалов…

Короче, и гадать не надо, чего я дальше утворил. Увы, я опять и снова избрал выход из мучительной ситуации, грозящей перейти в выборную, самый лёгкий и дебильный — унырнул в запой. Мало того, в драбадан пьяный, я звонил Лене и ультимативно требовал сделать выбор между мной и «Лёшкой». Она устало, тусклым голосом отвечала, что выбор сделан: она остаётся с ним…

И тогда я отчубучил вообще нечто запредельно-мальчишеское: взял, да и послал ей на мыло её же переписку со «своим Лёшкой», добавив к ней мои комментарии. Дело в том, что ещё до Нового года я совершил ужасное преступление против морали — стал гнусным электронным перлюстратором. Но у меня есть два защитника: моя любовь и Достоевский. Первая помогла мне решиться прочесть эту мерзкую (с моей точки зрения) переписку, второй — оправдать мой поступок. Мнение-индульгенцию классика я уже приводил в романе «Люпофь», но с удовольствием процитирую ещё раз — оно того стоит:

Невозможно даже представить себе всего позора и нравственного падения, с которыми способен ужиться ревнивец безо всяких угрызений совести. И ведь не то чтоб это были всё пошлые и грязные души. Напротив, с сердцем высоким, с любовью чистою, полною самопожертвования, можно в то же время прятаться под столы, подкупать подлейших людей и уживаться с самою скверною грязью шпионства и подслушивания…

В пору расцвета наших чувств мы с Леной настолько обнажились друг перед другом, что доверили-открыли друг другу пароли от своих почтовых ящиков в Инете. Когда она переметнулась к суслику, пароли, конечно, закрылись-поменялись. И вот мне взбрело в голову, когда информации о любимой стало мне не хватать, попытаться подобрать ключик к её почте. Это оказалось проще простого — новым паролем она избрала название газеты, где работала. Ничего особо интересного я в ящике Лены не обнаружил (мэйлы не сохранялись). Тогда я решил попробовать заглянуть в его почту — мне и это удалось без труда: паролем ему, стервецу, служил номер домашнего телефона нашей девочки. Вот там-то я и обнаружил то, что стиснуло сердце моё острой болью — целую «кипу» сохранённых за последний месяц её посланий.

Я уже говорил, что ещё долго уважал её за то, что она, якобы, не сразу отдалась новому любовнику, а выдержала карантин, как я наивно верил, в целый месяц после начала разрыва со мной. И ещё меня поддерживала все эти дни, недели и месяцы мысль-уверенность в том, что с ним (да и вообще ни с кем и никогда!!!) она не испытает такого накала чувств, такой эйфории влюблённости и страсти, как со мной, никогда больше не сможет такими словами, такими фразами выплёскивать свои мысли-чувства в мэйлах другому…

Ага, щас!

«26 ноября, 0:01. Моему Лёшке. Тема: Признание в любви!

Читая эти строки, я отчётливо и содроганием обиды вспомнил, как она в этот день на работе не выходила из моего кабинета, всячески возбуждала меня поцелуями, обжиманиями, кокетством, возбуждалась сама, но к телу всё же не допустила и пошла, как сказала домой, а на самом деле, оказалось, к нему — с «предоргазмическими просьбами»…

А вот ещё не слабже:

«19 декабря, 10:15. Моему Лёшке. Тема: Исповедь больного любовью человека.

Лёшка, миленький, доброе утро!

Кто-то считает, что по-настоящему влюблённый человек никогда не простит измену; кто-то — наоборот, что влюблённый человек способен простить любимому всё… Не знаю. Я по крайней мере не смог сразу оборвать всё и вся. Я даже не признался в своей перлюстрации. Я только после бессонной ночи прямо с утра позвал её к себе в «офис» по телефону и, как только она вошла, влепил её пощёчину. Она, само собой, не поняла за что (я и сам толком для себя не мог сформулировать вердикт, но, скорей всего, за ложь: она меня продолжала уверять, что никакой большой любви с «Лёшкой» у ней нет, просто ей с ним «комфортно»). Ну а в ближайший же наш любовный вечер, который вскоре и выдался, я объявил о своём предстоящем бракосочетании с Татьяной…

Понятно, что моё знание её пылкой переписки с сусликом тоже сыграло свою немалую роль в моих колебаниях и в очередном улёте из этого мира на «зелёном змие». Потому и переслал я эту подлую переписку со своими язвительно-оскорбительными комментариями Лене, дабы подвести окончательный фундамент под разрыв…

Однако ж у нас и потом ещё вплоть почти до лета бывали-случались всплески сближений. Инициатором их всегда была она, но я, увы, их ждал, надеялся и, не ломаясь, сразу поддавался. Особенно бурный эпизод произошёл-случился в середине марта. В тот день в Дом печати пришла её закадычная подружка Алина. Она тоже писала стихи, я и пригласил её заглянуть в писательскую организацию, принести подборку своих творений — глядишь, и опубликуем в нашем литературном альманахе. Не буду скрывать: умысел у меня, конечно, был — Ленке это ни в коей мере не могло понравиться. А она меня в последние дни очень уж опускала — ниже плинтуса, всячески демонстрируя, что с «Лёшкой» у неё всё зашибись и зашибительно.

Алина, раздевшись у Лены (её кабинет был напротив дверь в дверь с моим), сидела у меня и четверть часа, и полчаса, и час… Девчонка она оказалась симпатяшной во всех смыслах, общаться умела, я даже начал слегка и взыгривать: по ручке ей гадать, как когда-то Лене… Она, Лена, сначала позвонила по телефону: «Алинка ещё у тебя?» Как будто «Алинка» без куртки и не попрощавшись с ней могла улетучиться из Дома печати! Минут через сорок Лена с пылающим лицом заглянула в дверь:

— Ну вы долго ещё? Алина, забери свою куртку, а то я уйду скоро!

Алина сбегала за курткой, вернулась ко мне. Ей тоже было интересно болтать-общаться, да и опубликоваться хотелось…

Вечером я обнаружил в email-ящике фантастическое послание — от монитора прикуривать можно было:

«14 марта, 19:42. Николаю. Тема: Спасибооооооооооооооооооо­ооооооооооооо!

Колька! Господи, спасибо тебе! СПАСИБО! СпАсИбО! Мне сейчас так хорошо, как никогда! Наконец-то эти 9 жутких месяцев — позади, и все мысли, которые мучили меня тоже! Ты не представляешь как осчастливил меня! О, Господи, как же мне легко! Теперь я могу спокойно и свободно любить того, о ком мои мысли и желания! Любить сладко, страстно, жадно и безумно нежно! Спасибо тебе, Коля, Колечка, милый мой! Сегодня ты преподнёс такой подарок, что “О, щедрость дара, как же ты коварна...” теперь неактуальное стихо! Я свободна! Я СВОБОДНА! Неужели всё самое страшное закончилось! А я-то думала, что не закончится! Как мне легко от мысли, что ты меня никогда не любил! А просто играл, и эта игра была мне неописуема приятна и сладка! И теперь точь-в-точь слово-в-слово, действие-в-действие ты отрепетировал это с Алинкой. И это должно было произойти, чтобы я поняла! Ты отдал мне всё, что смог дать и это ЗДОРОВО! В этой игре я — стопроцентный победитель! Может, ты и не был искренен со мной до конца, но не хочу об этом думать, потому что я наполнена светом и теплом! По правде сказать, мне сейчас так офигенно, что я уже почти сочусь (или начну вот-вот играть пальчиком со своей киской, которая почти вся влажная). Но сейчас мне секс не нужен, ничто не сравнится с эйфорией блаженства от мысли, что я хочу и буду любить! Любить так, как я никогда не любила! Я — женщина, нежная, красивая, сексуальная, страстная! Я отдам всё, что смогу отдать и то, что, наверное, не смогу — тоже отдам! Игра! ИГРА! Она ведь не к чему не обязывает, просто в ней было столько нежности, что ни одно моё “спасибо” не отблагодарит тебя так, как я, действительно, хочу! У, блин, мои трусики уже натирают мои распалившиеся губки! Я бы хотела сейчас, чтобы меня ласкали до изнеможения! Но только не мужчина, а мысль о том, что я хочу жить, любить, отдавать и брать! Я сейчас, поди, завою от того, что внутри меня всё горит! Я ведь так хочу любить, моё сердце просто выворачивается наизнанку от этого желания! И ты мне сегодня очень помог понять и осознать это! Я потеряла столько драгоценного времени и не отдала тому, кто очень ждёт, сполна то, чем переполнена я вся: НЕЖНОСТЬЮ, ЗАБОТОЙ, ЛАСКОЙ! Ты, наверное, появился в моей судьбе именно для того, чтобы я почувствовала в себе это! Я становлюсь женщиной! И как хорошо, что сейчас нет никого дома и никто не увидит в моих глазах этой сладкой истомы! Я ласкаю себя и мне не стыдно, что я сейчас прикасаюсь к своей груди, и мои соски отвечают на мои ласки — как же они податливы на нежность! Завтра мой мужчина будет так же ласкать меня, а я буду целовать его руки, губы, кожу, волосы, реснички, я сольюсь с ним в единое целое и потеряю сознание от этого безумия! Неужели от одной только мысли можно словить такой кайф, который сейчас переполняет меня?! Знаешь, моё письмо похоже на репортаж: всё, что я пишу тебе, воспринимай в движении! Представляешь, одной рукой я печатаю (и это, если честно, сложно и неудобно), а другая поднимает температуру моего тела и желания, мучает и заводит! Щёки горят, мне жарко, ноги заброшены на стол! О, как это приятно, я чувствую своё тело, а оно будто угадывает мои желания! Я ещё не опускала туда пальчик, но там уже всё мокро и щекотно! Я думаю о том, как божественно сливаются два тела в одно, перетекают друг в друга! Я свободна! Хочу быть любимой и самой желанной на свете! Хотя так оно и есть! Я не хочу секса, я хочу ПРИРУЧИТЬ себя! Как же ненасытно можно любить и ласкать своё тело, включить фантазию поставить медленную красивую музыку! Я включаю “Enigm”у и выключаю свет! Как же мне хорошо!!! Не хочу не пить, не есть, а чувствовать свою кожу, целовать её! Я хочу показывать ЭТО тебе! Внутри меня, будто разлился океан! Я — и есть океан! Я бесконечна.............

Леннночка (по-моему, я уже кончаю второй раз).

П. С. Ё-моё, кто-то звонит в дверь, неужели предки пришли?

П.С. 2. Да, они, как всегда не вовремя. Пойду открывать. Пока.»

Естественно, я, преодолев лёгкий шок, приосанился и решил подбросить дровишек в так внезапно вспыхнувший костёр ревности.

«14 марта, 20:50. Elena. Тема: Да-а-а!

Она мне ответила, что не позволит крутить любовь со своей подругой, я ей ответил, что вот так ревновать просто глупо и смешно…

Таким макаром переписывались мы полночи, а потом ещё и утром. А на работу Лена заявилась без лифчика и в кофточке с нескромным вырезом, со светящимися вдохновенно глазами, сама заперла дверь моего «офиса», как только вошла, и, можно сказать, меня, «изменщика», тут же изнасиловала. Впрочем, я особо не сопротивлялся …

Финал же второго этапа нашей «лав стори» нагрянул чуть позже, в начале мая. В Правлении СП России мне предложили поехать одним из руководителей на Всероссийский семинар молодых писателей в Волоколамск и разрешили взять с собой вне конкурса одного семинариста из Баранова, хотя списки участников были уже утверждены. Я, естественно, решил сделать шикарный подарок Лене — это был её единственный шанс вступить в Союз писателей. Конечно, я делал-творил, как надеялся, подарок и себе: у нас с нею опять тянулся период развода-напряжения, она как раз уже недели две кайфовала-любилась только с сусликом. Уж совместная-то поездка (как мы о такой мечтали когда-то!), надеялся я, нас опять сблизит-соединит. Впрочем, надежды на успех предприятия было маловато: могла она отказаться, мог и суслик Лёша её не отпустить (я бы на его месте ни за что не отпустил!).

Однако она поехала. И он даже не решился проводить её на вокзал (я поставил такое условие).

Что ж, это получилось испытание для всех троих. Лена эти три дня семинарских была со мной предельно ласкова, нежна, но, отговорившись тем, что у неё «крантик открылся», упорно пыжилась-пыталась хранить верность «жениху». Только когда я вконец разобиделся, она согласилась таки на минет и пообещала подарить настоящий вечер уже по возвращении домой.

А возвращение было ужасным. Нам достались из Москвы билеты на какой-то странный поезд, который ехал-плёлся до Баранова кружным путём вместо девяти часов — пятнадцать. Финальная часть пути вымотала все нервы: не дай мне Бог ещё когда-нибудь ехать в вагоне с женщиной, которая то и дело выбегает в тамбур позвонить по мобильному, поминутно смотрит на часы, думает о предстоящей встрече с другим и почти не разговаривает…

Я в конце концов не выдержал и выдал, как ударил:

— Ну ты и сволочь!

И тоже замолчал напрочь.

Лена, надо отдать ей должное, в тот же вечер прислала мэйл:

Во вторник мы встретились. Трахнулись. В разговоре промелькнула информация, что «Лёшка» её ревнует. Вместе со мной выйти из квартиры и дойти до остановки отказалась наотрез: день ещё в разгаре, вдруг «Лёшка» опять увидит — она боится сделать ему больно…

— А мне ты не боишься делать больно?! — не выдержал я.

— Но я же с ним теперь встречаюсь, не с тобой…

О женщины!!!

Между прочим, для полноты картины надо добавить, что, расставаясь со мной, она в этот вечер уже спешила на свидание к нему, о чём я догадывался.

Финал дня впечатлил. Я твёрдо решил: всё, хватит смешить себя и окружающий мир — завязываю с дурацкой «люпофью»! Удалил из мобильника её номер, из компа емэйл-адрес — совершил обряд вычёркивания из своей жизни. Сели после ужина с женой смотреть телевизор. Часов в десять раздался звонок на домашний — голос Лены:

— Привет! Я рассталась с Лёшкой. Всё!

Поняла, что я разговаривать не могу, сказала: «Сейчас мэйл пришлю!» — и отключилась. Вскоре я читал:

Я понял, что не она решилась поставить точку, а — суслик Лёша. Мне даже, смешно сказать, обидно стало за мою девочку.

На следующий день мы после обеда смотались из Дома печати вместе (Лена ещё накануне попросила об этом), часа два бродили по пригородному лесу, а затем заперлись в квартире. Пили чай. Потом Лена предложила раздеться и лечь в постель. Я было, как только она сняла лифчик, взялся целовать грудь, но она мягко отстранилась:

— Просто обними меня — мне нужно твоё тепло…

Мы лежали, голые, крепко обнявшись, и она вновь и вновь вспоминала подробности своих отношений с «Лёшкой», их разрыва:

— …Представляешь, он опять больше часа меня мутулил. Он долбит (прости за подробности!), а я лежу, слушаю скрип дивана и думаю: блин, неужто так до конца жизни терпеть?.. Когда он наконец кончил (опять прости!), я психанула, вскочила и прямо так, голяком, прошла через зал (а там его братец с отцом сидели перед телеком — мне по барабану!), прошла в ванную, набрала воды, залезла. Лёшка пришёл, уже одетый, сел на край, смотрит. Ну я и выдала: мол, ты чего — быстрее кончать никак не можешь? Ведь уже мозоли мне там натёр!.. Правда, потом на тормозах всё спустили, на дискотеку пошли, оттянулись по полной. А вчера встречаемся, он чего-то дрожит весь, бледнеет, краснеет, ну и — выдал: это, мол, наша последняя встреча, я так больше не могу, мы друг другу не подходим, я тебе не доверяю… И прочее в том же духе. И заплакал. Ну и я тоже… Поверь, это конец. Это должно было произойти. Мы с Лёшкой слишком хорошие друзья, но любовь нам не по зубам. Где-то краешком мозга и сердца я это понимала, но не хотела в это верить. Теперь придётся… Мы с Алексеем отныне закадычные друзья и всё… Коль, мне сейчас очень нужна твоя поддержка…

Она прижалась ко мне, обняла. Я это понял по-своему — обцеловал грудь, бурно задышал, навалился.

— Не надо, Коль, я не хочу сейчас, — вяло сказала она.

— Ну, Ленка, для твой же пользы! Тебе же отвлечься надо! Секс — лучшее лекарство!

Она покорно кивнула головой, со вздохом раздвинула ноги. Я поёрзал минуты две — увы, «Василий» в этом спектакле участвовать не желал. Право, в резиновых надувных женщинах и то, наверное, бывает больше жизни, чем в теле девушки, лежащем подо мной.

Ну и ладно, подумал-решил я, через день-другой шок у моей Леночки пройдёт, и всё у нас вернётся на круги своя.

На другой день — была суббота — я собрался на дачу один, без жены. Отправил эсэмэску Лене: «Поедешь со мной на фазенду?». Пришло короткое: «Нет». Ну нет так нет: пускай девочка побудет в одиночестве, поскучает, успокоится.

Вечером я открыл мэйл:

«7 мая. 12:45. Николаю. Тема: Прости!

* * *

Третий этап нашей с Леной IV «люпфи» переполнен глупостями, которые я себе позволил.

Первая и самая главная: я ревновал женщину, которая мне уже не принадлежала. Ух, как ревновал! Тональность и градус этой дебильной ревности задала картинка, которую рисовало моё разнузданное воображение: Лена бурно и со всхлипами трахается-сношается со своим сусликом Лёшей в день примирения под скрип и треск дивана — в те часы, когда я на фазенде копаю весеннюю землю с блаженной улыбкой на морде, уверенный, что она уже вернулась ко мне…

Через полгода она всё же рассталась с Лёшей (вернее, он её бросил) окончательно, аккурат в тот момент, когда у меня затеплился роман с Наташей V (о чём — в следующей главе). Мы начали с Леной опять встречаться примерно раз в месяц на квартире и даже один вечер снова провели голышом в постели, но она так и не решилась вернуться ко мне, так что редкие наши встречи-посиделки заполнялись лишь чаепитием или пивопитием и доверительными разговорами. Я узнавал из её откровений, что они с «Лёшкой» даже сделали ремонт в его комнате и готовились к свадьбе, что она, сама толком не зная зачем, приходила к нему трахаться пару-тройку раз уже после того, как он её бросил, и суслик охотно её трахал; что потом она от отчаяния и из любопытства связалась с совершенно отвратным рыжим парнем, издавшем модернистский романчик в одном питерском издательстве и оттого возомнившим себя гением (он заглядывал ко мне в писательский офис пару раз). Кожа этого непризнанного гения была покрыта какими-то прыщами и розовыми подозрительными пятнами, так что я звал его Сифилитиком — Лена обижалась на это, однако ж не выдержала и в больницу после первых ночей с ним сбегала, сдала кровь на анализ: слава Богу, заразы не обнаружилось…

Вскоре появился у неё и второй бойфренд, с которым она тоже начала параллельно трахаться…

Я быстро понял, что могу так и свихнуться, слушая её откровения, и прикрыл исповедальную лавочку. Потом я только догадывался по её стишкам с посвящениями в Интернете и переписке там же на «Стихире» в подругами-поэтессами о том, что она рассталась и с Сифилитиком, и с «параллельным», что у неё теперь уж точно «настоящая любовь» с новым…

Самое обидное, что я порой не мог сдержать взрывы своей нелепой ревности и слал, к примеру, вот такие мэйлы:

Она, само собой, в ответ тоже хамила, била по самому больному:

После этого наступала эпоха бойкота. Она могла длиться неделю, две, а то и месяц…

Поначалу я настолько ожесточался, что от обиды и злобы словно трезвел, вполне критическим взглядом оценивал Латункину при встречах в Доме печати и ужасался: да неужто я вот эту совсем некрасивую девку так сильно любил?! Её — сутулую, с жилистыми ногами, плоской вислой задницей, жидкими тусклыми прядками, свисающим на уши, крючковатым носом, губами ниточкой, несуразно одевающуюся и с нелепой утиной походкой, гнусавым голосом и пахнущую дурацкими феромоновыми духами из секс-шопа?!

Но проходило время, я размягчался, вновь впадал в блаженное состояние грезящего человека, вновь восстанавливал в памяти-воображении ту Лену, при взгляде на которую сердце переполнялось нежностью и сладкой болью…

Такие периоды угнетали меня ещё сильнее, я начинал творить и вовсе несуразное.

Опять же, для примера.

Выискал в рекламной газетке зазыв-обещание некоей ведуньи Елены: мол, верну любимую, результат — стопроцентный. Помимо страстных обещаний успеха и, конечно, имени знахарки, особливо подкупило меня уведомление: «Оплата по результату». Созвонился, поехал на край города. Вместо ожидаемой старухи-колдуньи на 9-м этаже панельного дома меня встретила плотная дамочка явно моложе меня в тугих джинсах и вываливающейся из разреза кофты аппетитной грудью. Клиентов она принимала на кухне, куда то и дело заглядывали по делам домочадцы. Я примерно представлял прейскурант и догадывался, что аванс вовсе даже не помешает, так что выложил на цветастую клеёнку тысячный билет. Радужная бумажка явно добавила блеска во взгляд молодой ведьмы, засаленные карты замелькали в её наманикюренных пальцах шустрее. А когда я сказал, что после первого же «результата» принесу ещё столько же — дело у нас пошло и вовсе на лад.

Ведунья Елена выбрала из трёх фото Лены, принесённых мною, одно, глубинно вгляделась в него, положила на клеёнку, погладила, закрыв глаза, ладонью и выдала вердикт:

— Девушка с характером, девушка с душой, очень умная, с творческой натурой. И ей тяжело жить, и с ней тяжело…

Что ж, кто бы с этим спорил?

А дальше вообще — бальзам на душу: карты подсказали, что Лена тянется ко мне, что я прочно поселён в душе её, что она обязательно вернётся ко мне, но счастье построить с ней будет очень трудно — она вообще обречена на несчастливую личную жизнь хоть со мной, хоть не со мной… Впрочем, что говорилось не в струю, я пропускал мимо ушей. Главное: Лена возвратится, снова будет моей! Милая знахарочка так уверенно это вещала, что сомнения сами собой отлетали прочь. Она ещё поделала пассы над Лениной фотографией, бормоча при этом нечто вроде: «Встряхнись, очнись, вернись!..» При этом, что тоже не могло не впечатлить, то и дело поминала имя Господа и Пресвятой Богородицы. В заключение сеанса белой, как всё время подчёркивала, магии велела мне явиться назавтра вновь с яблоком и бутылкой вина или пива, которые она заговорит и которые я должен буду разделить-впитать совместно с Леной.

Признаться, уже по дороге домой я начал скептически сам над собой усмехаться и горько иронизировать. Но тут случилось то, что вмиг растворило мой скептицизм: сотик мой тренькнул-звякнул — просигналил о доставке sms. Глянул: от неё! И хоть эсэмэска была по писательским делам, без эмоций, но ведь перед этим у нас длился полный бойкот больше месяца…

Короче, на следующий день я припёрся к ведунье с огромным яблоком и бутылкой «Туборга» (у меня длился трезвый период, так что на вино я не решился), она их нашептала, и я тут же, не мешкая, позвал Лену на свидание. Та согласилась. (Кстати уж скажу: она всегда охотно и даже с радостью соглашается на встречи, её тянет ко мне, она этого и не скрывает, и я, если бы был терпеливее, давно, быть может, вернул её вновь, от свидания к свиданию завоёвывая потихоньку лаской, нежностью, прикосновениями; но терпения и упорства у меня не хватает, я вскоре начинаю обижаться на её сопротивление, на её сдержанность, и всё заканчивается очередной тупиковой ссорой…) Мы встретились, провели чудесный тёплый вечер, схрумкали по половине яблока и с причмоком выпили бутылку пива на двоих. Лена ритуальности действа не заметила.

И, мамой клянусь: подействовало! Ах какой Лена стала ласковой, милой, как взялась улыбаться мне с прищуром и во время самого свидания, и несколько дней после него…

Нет, врать не буду: даже и до поцелуев дело не дошло. Но, думаю, только потому, что я в ответ тоже только улыбался и тупо ждал, что называется, стопроцентного результата: то есть, по моим представлениям, Лена должна была рано или поздно кинуться мне на шею, прижаться голой грудью (снова специально не поднадев лифчик), соблазнить-изнасиловать, опять впустить в себя без всяких ограничений и табу. Предвкушая это, я поглаживал в кармане приготовленную для знахарки Елены вторую тыщу, и берёг-копил в организме запас спермы…

Ага, разбежался! Время шло, наши разговоры-общения с Леной снова начали заходить в тупик, нежность в её глазах истоньшалась, терпение моё иссякало…

Аминь!

Через пару месяцев я не удержался и позвонил ведунье: мол, сколько ж ещё ждать «результата»? Та удивилась ужасно и, чувствовалось, искренне: дескать, да неужто результата ещё нет? Да она просто уверена была, что мы с Леной уже вовсю живём вместе и каждую ночь зачинаем по ребёнку…

Она приказала мне приехать вновь. Что ж, приехал. Но деньги вынимать из портмоне не стал, только вновь понаблюдал за пассами над фото Лены и послушал бормотание про «возвращение». Колдунья ещё раз уверила меня, что приворот подействует, может быть и не сразу, но обязательно, надо только ждать и надеяться — мы обязательно (о-бя-за-тель-но!) с Леной будем вместе…

Прошло уже более года: ждём-с! Одно только и утешение — вторая тыща сэкономилась…

* * *

Ну а если серьёзно, то понятно, что уже давно пора кончать эту канитель с неудавшейся и в чём-то патологической «люпофью». И Лена, и я в последнее время всё чаще и, казалось бы, непреклоннее то и дело решаемся поставить окончательную точку в этом романе. Но как-то не враз, не одновременно и одномоментно, а — по очереди. Только-только я настроюсь, наполню, казалось бы, сердце равнодушием, как вдруг после какого-нибудь литвечера или сугубо делового общения в Доме печати прилетает на мобилу sms:

Или мэйл по электронке:

Я, естественно, отвечаю сквозь зубы. А когда я, в свою очередь, оттаю, воспарю и напишу-отправлю ей послание в стиле «сю-сю» — уже она вновь в панцире, опять закрылась, в ответ смолчит или подпустит хамства, так что всё опять и снова заканчивается полной хренью…

До следующего периода потепления.

* * *

Роман «Люпофь» заканчивается трагически: главный герой (мой двойник) спивается и становится бомжем; героиня Алина (Дымка) пошла, что называется, по рукам…

Прошло какое-то время после выхода романа в свет, чуть улеглись страсти-мордасти, связанные с этим, как вдруг однажды прямо посреди ночной бессонницы из головы моей, из сердца, из души попёр текст, который к утру оформился в странный рассказ под названием «Февраль». Его вполне можно считать вторым финалом романа «Люпофь» — более хэппиэндовым и наполненным какой-то подспудной пророческой тональностью…

ФЕВРАЛЬ

Разбудил его телефонный звонок. Для субботнего утра — в несусветную рань: было начало восьмого. А он только-только, всего пару часов тому, и задремал, рассчитывая не возвращаться в этот мир хотя бы часов до десяти. Хотел раздражиться и чертыхнуться, но тут же волну поднимающейся злобы заглушил, накрыл собой вал жгучей всепоглощающей тоски. Он, не открывая глаз, провёл рукой рядом с собой — пусто…

Лучше б не просыпаться!

Телефон не умолкал. Он на ощупь дотянулся до трубки, лежащей рядом с изголовьем на стуле, нажал кнопку приёма. Штырь антенны упёрся в подушку, мешал прижать телефон к уху. Но слышно было хорошо:

— Алексей Алексеевич? Это соседка сверху, Полина Иннокентьевна! Ну опять же трубы в ванной дребезжат! Вы что, не слышите? Я звоню, звоню в жилконтору, но они меня и слушать не хотят! Конечно, кто будет пенсионерку слушать! Алексей Алексеевич, вы обязаны позвонить! Вы должны надавить на них — с вашим-то авторитетом! У меня голова болит от этого дребезжания!..

Стараясь говорить тихо, пообещал:

— Хорошо, Полина Иннокентьевна, я позвоню, не волнуйтесь…

Отключил трубку, вяло подумал: «Да-а-а, мне бы ваши заботы…»

И вдруг, как это бывало с ним не раз в последнее время, он спохватился, как бы очнулся, вынырнул на поверхность из омута депрессухи и апатии. Да что ж это я, как старик, ей-Богу?!

Он распахнул решительно глаза, энергично, совсем как в детстве, растёр их кулаками, потянулся до хруста в суставах, на миг прильнул лицом к соседней подушке, вдыхая родной волнующий запах, откинул одеяло и прямо так, голышом, проскользнул на кухню. В прихожей, на миг увидев своё отражение в зеркале, ухмыльнулся, иронически, но и не без самодовольства: конечно, голый пятидесяти-почти-что-трёхлетний мужик со своим «сбоку бантиком» на фоне холодильника сам по себе фигура комическая, но в принципе ему стесняться пока ещё нечего — выглядит вполне «рентабельно»… Ещё бы! Ведь не только же за мозги полюбила его Алинка — идиота старого, обогнавшего её по жизни без малого на тридцать лет…

Стараясь ненароком не звякнуть, он поставил чайник на конфорку, включил газ, приготовил бокалы: в Алинкин положил пакетик с её любимым зелёным чаем, в свой — пару ложечек кофе и сахар. Пока чайник закипал — стоял, думал.

Ссора накануне вечером возникла, как это и бывает, из-за ничего, из-за полного пустяка. Ну никак ему не удаётся обуздать ревность, перестать выплёскивать свою дурацкую подозрительность. Увидел на её страничке на «Стихире» среди откликов глупое послание всё от того же Замзуева из Москвы («Привет, Алинка! Спасибо за поздравление с Днём Святого Валентина и за виртуальный поцелуй! И тебя целую! О последних твоих стихах сброшу впечатления на мыло — жди…»), а ему страшно не нравилось, что она общается-целуется с мужиками хотя бы и в Инете. Ведь обещала же, клялась: больше не будет!..

Кончилось тем, что его же виноватым сделала, соскочила с постели, ушла в другую комнату, затихла там. Дверь, правда, оставила открытой настежь (он вставал ночью специально, посмотрел), но на его призывы вернуться, помириться даже не пожелала нужным отвечать-реагировать…

Глупо всё это, конечно! С его стороны. Нашел тоже, к кому ревновать: к охламону стихоплётствующему из Интернета… Уж наревноваться должен был досыта. Из трёх лет их общей с Алиной жизни только первые полгода были в этом плане почти совсем безоблачны. Он был ещё женат прежним браком, виделись они урывками и тайком, но он знал буквально каждую минуту её жизни, каждый шаг — она сама и по телефону, и в мэйлах, а при встречах тем более подробно, охотно и с радостной готовностью докладывала ему, объясняла: где была, с кем, что делала, о чём говорила… Ему смешно было сейчас вспоминать, как однажды он приревновал её к мальчишке в соседнем Будённовске, куда они ездили вместе на литературный вечер, и она этому мальчишке начала, порозовев от радости и, как ему почудилось-помнилось, от возбуждения, подписывать свой сборник стихов, диктовать ему свой телефон… Он тогда, на обратном пути в микроавтобусе, где, кроме них, были ещё люди, объявил ей свистящим шёпотом, что она вела себя как кокотка (словцо-то какое выкопал!), что всё и вся между ними кончено, что он больше видеть и знать её не желает… Она, всерьёз побледнев, вцепилась ему в рукав куртки (был тоже февраль, чуть ли не это же, 18-е, число!) и дрожащим от слёз голосом умоляла: перестань, не убивай меня, я без тебя жить не смогу!.. Потом они весь оставшийся вечер не могли оторваться друг от друга, губы их распухли от поцелуев, объятия были неистовы, клятвы и признания горячи…

А потом, когда наступило страшное время борьбы с Судьбой, когда она решила, что им вместе не быть, что они не пара друг другу и им лучше расстаться сразу и резко, ему довелось в полной мере нахлебаться горького зелья ревности. Алинка (его Алинка!) начала таскаться-путаться с какими-то сусликами, трахаться с ними, порой даже не ночуя дома, а он звонил ей домой, раздражая родителей, искал… С одним из пацанчиков она даже съездила летом на юг, фантасмагорично и жестоко осуществив их зимнюю совместную мечту… Причём так уж сразу и полностью они расстаться, порвать отношения не смогли, порой даже оказывались в общей постели, и она имела жестокость выбалтывать ему подробности своих адюльтеров-похождений, вплоть до самых интимных — каким способом совокуплялась с очередным сусликом, сколько раз… Словно мстила ему же за своё предательство его, их любви…

Чайник начал свистеть, он еле успел выключить газ, приглушить свист. Налил кипяток в оба бокала, поставил их на жостовский поднос, достал из аптечки на стене таблетку валидола (за «Орбитом» с мятой возвращаться в комнату не хотелось), пососал, держа поднос на вытянутых руках и накинув для юмора полотенце на руку, придал лицу соответствующее выражение влюблённого официанта и отправился в маленькую комнату. Там его взору в свете вызревающего солнечного утра предстала иллюстрация к стихам Ивана Алексеевича Бунина:

Он даже запнулся, застыл на секунду. Боже мой! От любви и нежности хотелось плакать…

Осторожно поставив поднос на подоконник, он нагнулся, прильнул ртом к её детским губам, чмокнул и тут же скользнул вниз, накрыл поцелуем левую грудь, прикусил легонько зубами тут же откликнувшийся на ласку, напрягшийся розовый бутончик. Она распахнула глаза, улыбнулась счастливо, обвила его голову руками, прижала к своему телу, капризно протянула:

— Ты чего?

— Чего, чего! — пробормотал приглушённо он, не поднимая лица. — Мириться пришёл, вот чего! Чай бушь?

— Бушь, бушь! — рассмеялась она. — Только позже… Иди ко мне!

Он поднял глаза. По утрам она вообще всегда была особенно прекрасна, а уж когда смеялась-улыбалась!.. Он отбросил одеяло, схватил её на руки, прижал неистово к себе.

— Пошли туда, там — лучше!..

В большой комнате он осторожно и медленно, хотя весь уже дрожал от возбуждения, уложил её на широкую супружескую постель, навис над ней, чувственно и нежно покрыл поцелуями лицо, шею, груди и, не в силах больше сдерживаться, медленно, осторожно вошёл в неё, не отрывая взгляда от лица. Она вся напряглась, выгнулась навстречу ему, приняла в себя до конца и блаженно простонала — и раз, и второй… Он нашёл в себе какие-то сверхъестественные силы, чтобы сдержать взрыв, отдалить момент потери сознания, продлить это невероятное состояние физического счастья…

Когда-то, в те первые полгода их общей жизни, он находил неимоверное наслаждение во всё новых и новых «постельных приключениях», стремясь испытать с этой юной девочкой совсем из другого, раскованного, поколения все нюансы чувственных утех вплоть до самых, казалось бы, извращённых, и она с охотой шла навстречу всем его желаниям. Но вот теперь, когда стала она его законной женой перед Богом и людьми, ничего прекраснее для него не было вот такой пылкой классической близости (особенно утром и после ссоры) — естественной, красивой и в чём-то целомудренной.

Она с отчаянным стоном подалась ему навстречу, прижалась неистово лоном, он почувствовал-ощутил, как её захлестнула волна сладких судорог, и сам в тот же миг поплыл-забарахтался в водовороте неистового наслаждения…

Спустя четверть часа Алина после затихающих объятий и не очень связного разговора об обидах-прощениях уткнулась лицом ему в плечо и начала тихонько посапывать, изредка шевеля и по-детски причмокивая во сне губёшками. Ещё бы! С вечера наплакалась, тоже полночи не спала. Он легко прижимал любимую к себе, нежно перебирал пальцами высветленные прядки её мальчишеской причёски и думал-размышлял о предстоящем дне.

Часа через два они поднимутся, позавтракают. Скорей всего — вот так, голышом (и он, и она были по натуре нудистами). Потом, вероятно, поработают до обеда. Он будет за столом на компьютере компоновать окончательно главы своей новой книги о Достоевском — в издательство надо её переслать уже через пару недель. Алинка в затемнённых компьютерных очках, делающих её взрослой и трогательно-серьёзной, устроится на диване с ноутбуком, прикусив от напряжения и важности дела губу, будет настукивать предисловие к сборнику поэзии молодых, который ей поручили составить и подготовить к изданию. Время от времени она, несмотря на запрет, станет окликать его и просить послушать на слух ту ли иную фразу — так ли? Так, так — будет успокаивать он, не кривя душой: она была очень талантлива и писала, дай Бог каждому! Интересно, что с ней, его девочкой, будет годам к сорока? Наверняка из неё вырастет новая Франсуаза Саган или Марина Цветаева…

Увы, ему никогда этого не узнать — вдруг соскользнул он в затягивающийся омут ненужных мыслей. И как же он благодарен ей за то, что она подарила ему кусочек своей жизни-судьбы, продлив тем самым его молодость!

Он приподнял голову, повернулся к ней, спящей, опять ощутил сладкую истому от неизбывности её юной красоты. В окно даже сквозь шторы неистово и неудержимо пробивалось первое за последние две недели февральское солнце, освещая тонкую прозрачную кожу любимой. Он бережно провёл пальцами по её щеке, губам, словно пытаясь запомнить родимый облик, откинулся навзничь и закрыл глаза, зажимая подступающие горючие и совсем ненужные слёзы…

Сколько же продлится это счастье? Господи, только б подольше!

За окном стоял февраль, вторая половина. Для кого-то — конец зимы; для кого-то — начало-предвестье весны и бесконечного лета.

Когда я послал Лене по электронке эту вещь, девочка впала в шок. Вскоре прилетел вскрик-всхлип:

И тут же, как потом выяснилось, побежала показывать этот НАШ С НЕЮ рассказ Сифилитику, с которым в то время сношалась-трахалась…

Право, женщин иногда хочется просто убить!

* * *

Какая-то последняя нить, связывающая нас с Леной, наши души, никак не хочет обрываться полностью и насовсем. После недель и даже месяцев отчуждённости вдруг накатывает очередная волна сближения. Мы начинаем эсэмэситься, мэйлиться и просто общаться. И вот я получаю очередной мэйл, который рассиропливает меня, заставляет фантазировать, надеяться на возвращение-возобновление былого. Ещё бы!

И следует с её стороны предложение: давай встретимся, пообщаемся…

Ну, естественно, я кричу в ответ: «Да!!!!!», — лечу на крыльях надежды в сторону квартиры. По пути закупаю любимый ею зелёный чай с жасмином, тортик, фрукты. В квартире, мы сидим друг напротив друга, пьём чай, разговариваем-беседуем, и беседа наша как-то всё соскальзывает на темы секса. Но разговор всё время двусмысленный, ускользающий. Я наконец, заглядывая в глаза Лены (а они светятся, излучают тепло, приязнь!), спрашиваю напрямки:

— Лен, постель стелить?

— Да ты что?! — округляет она глаза. — У меня же есть любимый… Я только с ним сексом занимаюсь!

— Какой он у тебя по счёту — поди уже десятый?

Надувает губки:

— Какая разница?! Главное, я его люблю…

— Ну хорошо, — перекручиваю себя я, —  давай о твоём любимом поговорим. Расскажи, кто он?

— Да ты что?!! — глаза округляются ещё больше. — Я же закрыла от тебя душу… Я боюсь быть с тобой откровенной!

Я смотрю минуты три на неё вполне тупо:

— Так что ж, будем о новом фильме Никиты Михалкова щебетать?..

И — вновь конфронтация на неделю-две.

Доколе канитель эта будет длится — Бог весть.

* * *

Сейчас, уже вполне адекватно смотря на Лену и осмысливая нашу с ней love story, я очень даже понимаю две вещи, две составляющие, два обстоятельства, которые определяли моё чувство-отношение к ней, синусоиду нашей связи-страсти.

Первое — в этой барановской Лене лично для меня как бы совместились-слились и внешностью, и характером, и умом моя первая любовь Галя и юная севастопольская Лена. Надо ещё учесть при этом, что как с Галей, так и с той Леной я настоящего полноценного секса так и не попробовал, так что с Дымкой я наверстал это в полной мере и, можно сказать, вернул давние долги Природе и Судьбе.

И второе — для неё, Лены-Дымки, кумиром и в поэзии-творчестве, и в жизни является Марина Цветаева, которая умела гениально влюбляться, но совершенно бездарно не умела любить.

Не дай Бог Лене повторить Маринину судьбу…