13. Люба III

Признаться, Люба Третья удостоена отдельной главки только по одной простой причине: это был первый так называемый курортный роман в моей жизни.

Мне предложили в декабре льготную горящую путёвку в дом отдыха, и я не отказался. Ехал несколько часов на поезде, затем автобусом, переполненном будущими моими сотоварищами и сотоварками по зимнему отдохновению от трудов праведных. Дом отдыха располагался в тайге, кругом — заснеженные кедры, сосны, ели. Красота неописуемая!

Уже за первым обедом в обширной столовой прояснилось, что нас, молодых, в этом заезде — считанные единицы. Меня и заселили в двухместный номер с хмурым мужичком лет под шестьдесят. Но мы с ним всё же познакомились, посидели, перед обедом по чуток выпили.

Само собой, я жадно осматривался и всматривался — мне очень хотелось найти объект, достойный внимания и ухаживания. Ещё в автобусе я обратил внимание на совсем молоденькую, лет 18-ти, девушку и теперь искал её взглядом по всему залу. Обратил же я на неё внимание не только потому, что она выделялась своей юностью на общем фоне, не только потому, что была она хоть и не красавицей, но и не уродкой (стройной, вполне миловидной дивчиной с широко распахнутыми блестящими глазами и большим ртом), но и потому, что она откровенно и во все свои серые глазищи засматривалась на меня. Я это люблю! Мне всегда нравилось и нравится, когда меня выбирают, когда на меня западают.

Но опять судьба распорядилась так, что юной Любаше суждено стать героиней следующей главы этой мемуарно-амурной книги и быть Любой Четвёртой, а пока в столовую вошла и села за соседний столик Люба Третья — молодая женщина лет тридцати: крашеная блондинка с тонкими чертами лица, очень похожая на Гутиэру из кинофильма «Человек-амфибия», вернее, конечно, на неотразимую Анастасию Вертинскую.

Я тут же про малышку с большим ртом позабыл!

Но так как, повторяю, с женщинами, особенно старше меня и эффектными, я был всегда робок, по крайней мере в трезвом виде, то дальше взглядов да вздохов, может быть, и не продвинулся бы, но тут мне предложили влиться в компанию, которая сколачивалась-формировалась для коллективного застолья по случаю начала совместного зимне-таёжного отдыха. Оказалась в этой компашке и Люба-Гутиэра. Причём, мы с ней на фоне остальных выделялись возрастом —  я со своими 23 годами смотрелся, вероятно, совсем мальчишкой, да и она со своими 28 (как потом уточнилось) выглядела ещё вполне юной, так что нам, как говорится, сам Бог велел в компании 40-50-летних дядек-тёток найти друг дружку и сблизиться.

Но поначалу нервы мои чуть напряглись, ибо за Любой тут же рьяно взялся ухлёстывать солидный мужик в пыжике и кожаном пальто (мы ещё прогуливались по территории дома отдыха, знакомились с округой) — куда мне с моим кроликом на голове и суконным пальто с каракулевым воротником! (Впрочем, по сибирско-провинциальным меркам тех времён одет я был довольно прилично, причём во всё новенькое, с иголочки: после армии прибарахлился с ног до головы.)

Честно скажу, не помню: отвечала Люба тому вальяжному ухажёру взаимностью или нет, не помню, как мы с ней познакомились и начали общаться, только в тот же вечер, уже после крепкого самодеятельного банкета в одной из комнат, мы с Любой оказались в полумраке пустынного холла на первом этаже, где мерцал экран телевизора. Мы сидели тесно плечом к плечу на мягком обширном диване, смотрели якобы фигурное катание, и моя рука сладко устроилась на плече милой, ещё вчера мне совершенно незнакомой женщины. Потом мы взяли и поцеловались. И я уже смело запустил горячие пальцы в вырез кофточки. Люба посмотрела на меня и как-то деловито спросила:

— А ты не очень торопишься?

Я вместо ответа приник к её губам. Она откинулась на спинку дивана, впустила в себя мой язык…

Последующие три недели были просто ве-ли-ко-леп-ны! Мы с Любой буквально не расставались: вдвоём ходили на лыжах по тайге или просто гуляли, завтракали-обедали за одним столом, даже в компании, когда затевалась очередная пьянка, мы как бы отгораживались от остальных, обитали в своём счастливом мире двоих горящих одним пламенем людей. Поначалу нам было трудновато находить уединённые уголки для утоления телесной страсти, приходилось просить или моего мужичка-сожителя посмотреть в холле телевизор, или предлагать соседке Любы основательно прогуляться перед сном. Но дней через десять мой угрюмый визави, который всё тосковал по дому, по жене, по своему трактору, и тосковал без дураков, до бессонницы — не выдержал, собрал манатки, плюнул на дармовой отдых и рванул на родину. Таким образом, у нас с Любашей появилась своя отдельная комната. Живи и наслаждайся!

И мы наслаждались. Право, мы за эти три недели даже ни разу не поссорились — до того нам было вместе вкусно. И окружающие на нас просто таки любовались и нам наверняка завидовали. Помню, выходили мы с Любой из корпуса на променад перед обедом, и услышали, как вахтёрша сказала вслед нам, обращаясь к уборщице:

— Глянь, какая красивая пара!

Я напыжился павлином, грудь выпятил, а Люба рассмеялась:

— Ну чего ты так всерьёз-то! Это мы на фоне старичков красивые, выделяемся…

Я выпустил воздух из груди и тоже рассмеялся.

Вообще в Любе меня поражала смесь ума и наивности, жизненного опыта и детскости. Она приехала из Красноярска, там у неё имелись дом, муж, дочка. Я, естественно, сразу решил-подумал, что семья эта существует в природе только формально, изжила себя. Каково же было моё удивление, когда Люба всерьёз и убеждённо заявила мне при начавшемся на эту тему разговоре: мол, мужа любит и жизни без него не представляет. Ни хрена себе! При этом в один из вечеров она взялась позировать мне в стиле ню и сразу потребовала, чтобы готовые фотографии обязательно прислал ей.

— А если муж увидит? — изумился я.

— Не увидит, — беспечно, как девочка-подросток, отмахнулась она.

(А потом, когда фотки с её обнажёнкой уже лежали у неё в столе, муж действительно их обнаружил, так что, как живописала она мне в письме, чуть дело не дошло до развода…)

И ещё, к примеру, о взрослости и наивности. Я её спросил как-то, когда мы отдыхали-отдышивались в постели после очередного экстаза любви:

— Люб, а ты что, не боишься забеременеть?

— Ну это ж невозможно, — спокойно ответила она.

— Почему? — изумился я. — Мы ж совсем не предохраняемся…

— Но ведь мы кончаем не одновременно — я же всегда раньше тебя…

Я только мысленно развёл руками: и это почти тридцатилетняя замужняя женщина, имеющая ребёнка и, как она признавалась, два-три аборта в своей жизни?!

Последняя наша ночь чуть не перечеркнула все предыдущие. Вместо сверхжарких и бесконечных объятий перед расставанием мы всю её потратили на ссоры и взаимную нервотрёпку. Только позже, когда я чуть поднаторел в психологии и набрался жизненного опыта, я понял-осознал очевидное: именно наше горячее чувство (не буду уж употреблять-трепать слово «любовь»), наше нежелание расставаться, наша боязнь неминуемой разлуки и превратили ночь эту в пыточную.

Под утро мы, уставшие и измотанные, слились последний раз в порыве горькой нежности, уже зная и предполагая, что впереди у нас будущего нет и быть не может (хотя на словах чего-то там договаривались о грядущих встречах и продолжении нашей «лав стори»), Люба оделась и, поцеловав меня, ушла-исчезла — она уезжала первой…

Потом мы переписывались горячо какое-то время. Уже весной я, опять же по пьяной удали, вдруг спохватился, сел в поезд, добрался до Красноярска, провёл там два дня, встретился с Любой, но ничего хорошего из этого свидания не получилось: погуляли, посидели где-то в кафе, пообщались-поговорили, толком даже, вероятно, не поцеловались, сфотались на память в фотоавтомате на вокзале и — расстались-разбежались навсегда…

А Красноярск у меня с тех пор окончательно и бесповоротно попал в разряд городов нелюбимых, чуждых, неродных.