Начало пути

Смотреть это видеоинтервью в соцсетях:

В эфире программа «Жизнь замечательных людей». Сегодня у нас в гостях Николай Николаевич Наседкин — прозаик, критик, литературовед, журналист, член Союза писателей России.

— Николай Николаевич, уж не знаю, хорошо ли знать писателя до того момента, как прочитаешь его произведение. Лично у меня было ощущение, что каждый вечер, именно когда я приступала к чтению вашей книги, вы садились рядом со мной и говорили: сейчас, Танечка, я расскажу тебе страшную сказку. Вот почему у меня было такое ощущение?

— Вы знаете, любой человек для другого человека всегда загадка. И даже когда человек знает, что вот этот человек писатель, он всё равно его до конца не знает и не понимает. Но когда раскрывает его книги, то душа этого человека, автора, настолько перед ним раскрывается, что он становится для него близким. Ну а насчёт страшной сказки… Я так пишу.

— Вы отрицаете то, что вы пишете детективы. Вы говорите, что пишете произведения на основе криминального сюжета. Скажите, в чём отличие? И если вы не пишете детективы, почему они выходят в серии «Современный детектив»?

— По-моему, сейчас вообще мало кто пишет детективы. На самом деле это криминальные романы. В центр сюжета ставят не поиск преступника, а само преступление и начинают рассказывать: что совершил, кто совершил, зачем совершил… Вот самое интересное — люди вокруг этого преступления.

И вообще в современной литературе произошло разделение художественной литературы на два полярных вида. То есть текстовая литература, так называемая, серьёзная — это которая в журналах, там Битов, Маканин, Белов… То есть, сюжета мало, есть текст, есть мысль, есть содержание. Это эссеистика беллетризированная. И есть сюжетная литература, вот эти боевики, детективы — одна фабула, только действие, а характеры героев, содержание на втором плане.

— То есть бульварная литература, чтиво для отдыха?

— Да. Так вот, я пытаюсь соединить эти два вида в единое целое. За этим будущее литературы. Когда кто-то сумеет соединить эти два вида, как это уже удавалось Достоевскому в прошлом веке, это и будет настоящая литература.

— Скажите, вот «Казарма», ваше произведение, у меня было ощущение, что там есть какая-то недосказанность. Так ли это? Вы боялись цензуры или вам не хотелось выжимать слёзы из глаз матерей, которым предстоит отправлять сыновей в армию?

— Есть такое выражение: писатель должен писать в стол, если его не печатают. Но я считаю, что писать в стол могут Булгаков, Платонов, то есть кто состоялся, гений или, по крайней мере, талант крупный. А начинающему и малоизвестному писателю в стол писать тяжело. И вот я эту повесть начал ещё в армии. Я служил в 1973—1975 годах. И я отрывок из неё в виде рассказа послал в журнал «Советский воин». Мне оттуда такой ответ пришёл: вы утверждаете, что есть у нас мордобой в армии?! Я понял, что это никогда не опубликуют и повесть забросил. И когда вышла известная повесть Юрия Полякова «Сто дней до приказа», которая пробила эту бетонную стену запрета писать правдиво об армии, я вернулся к своей повести, закончил её, отрывки публиковались в коллективном сборнике в Воронеже. И вот когда она сейчас вышла полностью, я её перечитал и подумал: да, надо было её переписать, жёстче сделать. Там, во-первых, так сделано, будто это не моя рукопись, я её нашёл… Это не уловки, я не то что цензуры боялся, просто хотел, чтобы вещь была напечатана. Ну и внутренняя цензура, конечно, сыграла свою роль. Там некоторые моменты я смягчил. В армии жизнь, какую я видел, настолько жёсткая страшная вещь, что я понимаю тех, кто не очень-то стремится туда попасть.

Но, с другой стороны, хочу подчеркнуть: я был, что называется, уклонистом, меня только на пятый или на шестой раз призвали в армию, я об этом откровенно пишу —  служить не хотел, потому что хотел в университете учиться. Но когда я отслужил свои два года, причём в стройбате, а это страшный вид войск, там в мирное время погибает страшное количество людей, так вот, я не жалею, я сейчас доволен, потому что это такой жизненный материал, опыт… Как, опять же, Достоевскому каторга четыре года — я всё на Достоевского ссылаюсь…

— Теперь поговорим о другом произведении — «Криминал-шоу». С ваших же слов, в этой повести много личного, автобиографичного. Сразу напрашивается каверзный вопрос: вот та дама, что помогла своими средствами выкупить главного героя, — это образ вымышленный, чтобы привнести романтическую струю в сюжет, или вы действительно такой ветреник?

— Я отвечу на этот вопрос несколько обтекаемо, с вашего разрешения. Дело в том, что у писателя, об этом часто не догадываются читатели, очень много сложностей в работе и одна из самых невероятных сложностей — это отношение родных и близких, и особенно жены к тому, что он пишет. Потому что если писатель пишет искренне и описывает живых прототипов…

— То есть станем беречь супругу?

— Хочу так сказать: об этой повести мы уже крупно говорили в семье, поэтому я не буду возвращаться, уточнять, кто там прототипы… Но подчеркну: у меня многие вещи построены на собственном личном опыте, на том, что я пережил. Ну вот достаточно сказать, что читатели узнают город Тамбов в моих произведениях, узнают реальных людей.

— Да, очень узнаваемо вы описываете и город Тамбов, и людей, несмотря на то что Тамбов у вас Баранов, Котовск — Будённовск, Фурсов — Фирсов… Скажите, люди на вас не обижаются, когда узнают себя?

— Некоторые обижаются даже на то, что я Тамбов переименовал в Баранов. Когда в произведениях моих произносится «город Баранов» — звучит довольно двусмысленно. Но, с другой стороны, у меня есть объяснение: это по аналогии с тем же Мичуринском, который изначально был Козловом, и когда говорили «город Козлов» — никто не воспринимал это дословно.

— То есть, кто хочет, может понять, что вы хотели обидеть тамбовчан?

— Да чуть-чуть я намекаю, что не надо быть такими, как большинство моих сограждан.

— А конкретные личности обижаются?

— Я так отвечу: глупые обижаются, умные — нет. Умные понимают, что благодаря тому, что они попали в книгу, у них появился шанс остаться в истории на какое-то время.

— Скажите, насколько вы личность, обуреваемая страстями? Или ваши страсти внутри где-то кипят, наружу не вырываются, только лишь на бумагу?

— Знаете, откровенно скажу: в этом году мне исполнилось сорок пять — очень опасный возраст даже для мужчины. И я почувствовал, то, что вы называете страстями и кипением, вулкан этот начал во мне угасать. А вообще я с молодости был очень импульсивный. Вы знаете, я столько навредил в своей жизни своей карьере, своей репутации, что сейчас, оглядываясь, даже не верю, что я таким был, такие глупости творил.

— А теперь задам вопрос как читательница: что стало с Фаиной, девушкой из одного вашего произведения, которая исчезла так таинственно, в никуда?

— Фая? В повести «Муттер»?

— Да.

— Знаете, об этом сейчас можно говорить смело даже жене: это действительно была реальная девушка, у нас действительно была любовь, и она действительно растворилась, исчезла из моей жизни. Я пытался потом её найти — безрезультатно. Вот так бывает в жизни, человек исчезает в никуда, и я показал это в произведении…

— Ваша мечта, насколько я знаю, написать что-то наподобие «Преступления и наказания», но на современном материале. Не знаю, как насчёт «Преступления и наказания», но вот «Героя нашего времени» вы уже написали. Это человек в меру воспитанный, в меру образованный, интеллигентный, который вроде бы имеет всё, хоть и по минимуму, но не имеет одного — счастья, не умеет радоваться жизни… Неужели вы считаете, что жизнь наша такая беспросветная?

— Может, это мой минус как писателя. Да и большинство писателей этим страдают. В основу своих произведений я кладу себя, свой характер. Любой более-менее серьёзный писатель (не будем брать тех, кто за месяц роман в пятьсот страниц выдаёт) пишет всю жизнь себя, свой портрет, свою жизнь. И когда Флобер произнёс свою знаменитую фразу «Мадам Бовари — это я», это не парадокс: в мадам Бовари он вложил всего себя, свою суть. В своё время у нас в литературе, в соцреалистической так называемой, положительный герой был в каждом произведении, особенно если повествование велось от «я». Вот вокруг всё плохо или не очень хорошо, а он пришёл и всех судит. Это настолько надоело читать. И я в одной из своих статей о молодой прозе Черноземья (она была опубликована в «Литературной России») теоретически обосновал это и в своих произведениях пытаюсь это воплотить. Герой, даже главный, даже повествователь, имеет свои недостатки, их скрывать не надо. Образ наоборот будет объёмнее, интересней и, может, даже симпатичней, потому что без недостатков это не человек, это статуя.

— И тем не менее, помните, как наша публика любила индийские фильмы, как позже засматривалась бразильскими сериалами, потому что там была мелодрама, там была романтика. Вы же, как мне кажется, из своих произведений мелодраматизм, романтику стараетесь искоренить. Вот почему у вас нет такой огромной любви, нет душераздирающих страстей, а всё более менее спокойно?

— Давайте в кино не будем перескакивать. Возьмём литературу. Она, литература нынешняя, делится на три течения, на три русла. Есть сверхсерьёзная, элитарная, которую читают (я образно говорю) сто человек. О-о-о, они элита, они друг друга знают, на нас остальных свысока смотрят. Это перебор. Герой в этих романах никакой. Вот он ходит, он философствует, жизнь ему не нравится, он не действует, только рассуждает и тоскует. Другая крайность, когда вот эти Доценко, Проценко, Бешеные, Слепые, Воронины… Я уж кто автор, кто герой не помню. Вот в этих сляпанных романчиках герой как раз суперположительный: он пришёл, один с мафиозной группировкой разобрался, порядок навёл, спас целую страну. Я считаю, самый правильный — третий, средний путь, по которому я иду. Средний не по качеству, а по направлению. Я пишу правду жизни. Пытаюсь писать. Жизнь наша не из геройских поступков в основном состоит и не из лежания на боку, как в своё время Обломов лежал 24 часа в сутки. Мы же что-то делаем, шевелимся, влюбляемся. Может, вяло, как вы говорите. Я вот с высоты уже своего возраста скажу: какую бы я любовь ни испытывал к женщине, если бы из-за этого началась какая-то дуэль со смертельным исходом, я бы задумался… Ха-ха!

— Вы пишете действительность такой, какая она есть. У вас хорошо это получается. Но вот если бы вас вырвать из нашей действительности и поместить в другую, в мир пляжей, островов, красивых женщин, роскоши — вот что бы вы тогда написали? Не хочется вам фейерверка в творчестве?

— У каждого писателя своя тема. Она обоснована образом его жизни. Но некоторые так умеют фантазировать, они могут вообразить, что они реально на Багамских островах, вокруг красотки в бикини, коньяк «Наполеон»… Мне это настолько неинтересно, да и это уже всё описано сотни раз в западных произведениях — что там выдумывать? Я считаю, я и подобные мне писатели — мы летописцы нашего времени. Когда наши потомки будут жить счастливо и шикарно, как сейчас американцы, они будут вот эту нашу литературу читать как захватывающие детективы, как исторические романы, ахать и не верить, что мы так жили. Но это будет настолько реалистично, достоверно, что они будут вынуждены поверить. И, попивая свой охлажденный оранжад, будут покрываться холодным потом… Ха-ха!

— Ваши герои, как правило, журналисты, творческая интеллигенция, те люди, которые вас окружают в жизни. И их зачастую становится жалко ещё до того, как с ними происходит что-либо страшное, ибо сюжеты криминальные. Они, эти люди из интеллигентной среды, действительно такие не жизнестойкие, что ли, их легко обидеть, поранить?

— Интеллигент — это, конечно, громко звучит. Но другого термина не изобретено. Я вот отношу себя к интеллигентам, хотя бы по образованию, по воспитанию, потому что мама-учительница дала мне именно вот такое интеллигентское, так скажем, воспитание. И мой герой такой же. Вы знаете, то, что Ленин ещё назвал — гнилая интеллигенция. Грубо, но это есть в интеллигентном человеке. Он много знает и понимает, что жизнь настолько далека от совершенства, от идеала…

Вы знаете, вообще в жизни счастья нет, а есть покой и воля. Ну это Пушкин сказал. А я ещё скажу. Что если это понимать, то не будет безысходного горя в душе. Жизнь такая какая она есть. Она серая, с массой неприятностей. Надо её такой принимать. И в своё время, когда я узнал, что Чехов (а Антон Павлович для меня идеал человека, личности, писателя), который жил в доме, в котором не менее двадцати человек садилось за обеденный стол каждый день, — он был страшно одинок. И когда он умирал, он умирал в полном одиночестве, хотя рядом находились жена и немецкий доктор. В таком страшном одиночестве, что отвернулся к стене в последний момент и произнёс «Ich sterbe»  по-немецки. Даже вроде бы слеза скатилась. То есть он в последний момент особенно почувствовал, что несмотря на такую блестящую в творческом плане жизнь, остался в сущности одинок. И уж если Чехов был одинок, то нам-то уж смириться с этим надо. Вообще, одиночество — это самый страшный минус нашей действительности, я считаю.

— Давайте с этой грустной ноты свернём. Впрочем, опять на минусы — куда ж от этого деться. Вы очень хорошо, достоверно рисуете, например, человека, испытывающего похмельный синдром. Вам это всё близко?

— Я повторюсь: в молодости я очень много накуролесил, в том числе и в этом. Я так поиздевался над своим здоровьем! Курить начал в четырнадцать лет. Примерно в это же время и спиртное… Правда мне чуть-чуть повезло: отвращение к водке у меня сразу появилось, и я вино очень долго пил, а водку начал только после университета, уже довольно взрослым человеком. И чем я на сегодняшний день больше всего горжусь в жизни, что почти четырнадцать лет назад бросил курить после восемнадцати лет курения…

— Это характеризует вас как волевого человека.

— Да, это настоящий подвиг. Спросите любого курящего с таким стажем…

— А ещё в чём-то ваша воля проявлялась?

— Ну вот продолжает проявляться в том, что в этом году я решил бросить пить и вот, слава Богу, пока не пью. Воля ещё проявилась — я практически с первого курса университета не употребляю матерных слов — тоже редкость в наше время. Мы были на картошке и там было трудно сигареты доставать. И вот мы с другом-однокурсником поспорили: кто из нас сматерится, отдаст сигарету товарищу. И вот я отдал пять или шесть дефицитных сигарет и понял: нет, надо себя сдерживать. И приучил себя не ругаться. С тех пор только в крайних случаях, для рассказывания анекдотов, использую эту лексику.

— Николай Николаевич, люди обычно сдерживаются в обществе, на работе, а дома они могут быть жутчающими тиранами. Не выплёскиваете ли вы всё сдержанное на супругу?

— Ну вы читали мои книги… Я понимаю, это вопрос для телезрителей… Да, у меня в автобиографической повести «Муттер» — о моём детстве, моём отрочестве, моей юности, моей матери (она была у меня учительница немецкого языка, поэтому повесть «Муттер» называется) — я там  довольно откровенно пишу, что всякое бывает. Каким бы человек ни был родным и близким, жизнь за него готов отдать, но случаются чёрные моменты, когда выплёскивается злое, не можешь сдержать свои эмоции, начинаются такие безобразные сцены, за которые потом стыдно, потом прощения просишь…

— И ещё о страстях. У вас есть роман, который я ещё не читала, называется «Алкаш». Если бы вы в былые времена принесли его в издательство, там бы на одно название посмотрели и сказали: что вы, разве может ТАКОЙ человек быть героем? Алкаш?!

— Всё, что я написал, начиная с первой моей большой повести «Казарма» и заканчивая романом «Алкаш», ничего при прежней власти опубликовано не было бы. Даже «Казарма» в таком урезанном виде и уже в разгар перестройки в 1989 году, когда шла в коллективном сборнике в Воронеже, ещё вызывала оторопь. Редакторша ужасалась. Нас, солдатиков молодых, которые наломались так, что часов десять спать надо, а тут в пять сорок пять утра «сдёргивает с кроватей мерзкий рёв старшины». Так у меня написано. И редактор женщина правит: «поднимает с кроватей громкий крик старшины»…

— Ваши книги публикуются в московских издательствах и имеют яркое оформление. Порой чересчур зазывно-рекламное. Вам самому это нравится?

— В таком оформлении есть свои минусы и свои плюсы. Мне очень повезло, что я нашёл общий язык с издательством «Голос». Его возглавляет Пётр Фёдорович Алёшкин, наш земляк, он родился в Уваровском районе, мы с ним знакомы уже более десяти лет. Сотрудничали и раньше, когда он работал в издательстве «Молодая гвардия», а затем «Столица». И вот когда он возглавил издательство «Голос», сотрудничество окрепло. Некоторые писатели тамбовские ревниво к этому относятся, мол, ты издаёшься в «Голосе», а мы нет, и я им напоминаю, как Пётр Фёдорович приехал в Тамбов, собрал всех писателей и сказал: ребята, я открываю новое издательство, нужна современная читабельная остросюжетная литература, пишите, предлагайте. Не смогли или не захотели. Впрочем, это их дело. Я попробовал, у меня получилось.

Мои книги расходятся. И яркое оформление в этом играет свою роль. А минус в том, что вот книга «Осада» вышла в серии «Современный детектив», сборник «Криминал-шоу» в серии «Чёрная стрела», и, конечно, иной раз не тот покупатель их покупает. Я считаю у меня более серьёзная литература, чем та, что подходит под эти рубрики.

— У вас хорошо получаются криминальные истории, но вы так безжалостно убиваете своих героев. Откуда у вас такая кровожадность?

— Я начал исправляться, откровенно вам скажу. Ха-ха! Всё, что вошло в эти две книги, «Осада» и «Криминал-шоу» — я считаю, на этом какой-то этап моего творчества закончился. После этого я написал два рассказа «Жизнь собачья» и «Люгер».  Кто читал, удивляется: совсем другая интонация, что-то лирическое уже. И особенно — роман «Алкаш». Он соединил в себе меня прежнего и наметил то, что я жду от себя в будущем. Мой герой, прошёл через все перипетии своего несчастного житья — жену убивают, дочка оказывается неродной, сам руку теряет, становится инвалидом, безработным, алкашом, его пытаются убить из-за квартиры… Но роман кончается оптимистично: герой побеждает, благодаря своим мозгам, этих мафиози, возрождается к жизни. Я считаю, это новая струя в моём творчестве, оптимизма прибавилось…

— Ещё одна ваша книга, правда не художественная, о Достоевском, является пособием для ленивых школьников, которые могут просто взять оттуда сочинение и переписать. Чем вы руководствовались при создании именно этой книги?

— Я крайне возмущён, когда вижу на лотках книги типа «Сто классических произведений в кратком пересказе». Там «Война и мир» занимает три страницы, «Братья Карамазовы» — две. Я считаю по такому пособию вообще невозможно составить представление о великих произведениях. Но, с другой стороны, я знаю, что современный школьник никогда не сядет и не прочитает том «Преступления и наказания» в 650 страниц. По крайней мере, девяносто девять процентов школьников. И я, мне кажется, самый оптимальный вариант пособия (опять же по предложению издательства «Голос») сделал и по «Преступлению и наказанию» Достоевского, и по «Герою нашего времени» Лермонтова, и по «Отцам и детям» Тургенева: сжато, но довольно подробно пересказал сюжет произведения, прокомментировал самые сложные места, выбрал ключевые фрагменты-цитаты, необходимые для сочинения (ту же сцену встречи Раскольникова и Мармеладова — не пересказать, там интонация важна), и в конце ещё подборка критических статей в сокращении, самых известных, об этом романе. Школьник, сев и прочитав эти восемьдесят страничек за вечер…

— Заинтересуется и, может быть, прочитает всё произведение?

— По крайней мере, он подготовится к экзамену. А потом, действительно: у меня и была задача — заинтересовать его. Я там подчёркиваю: какие интересные есть моменты, которые при беглом поверхностном чтении ускользают от внимания читателя.

— Я знаю, что вы являетесь соискателем в нашем университете имени Державина и работаете над диссертацией по Достоевскому. Скажите, пожалуйста, как идёт у вас эта работа?

— Я в последнее время решил это слово — «диссертация»  — больше уже не употреблять, потому что работа оказалась настолько сложной, что я даже засомневался: может быть, это не моя стезя. У меня написано несколько работ по Достоевскому, уже опубликованных: «Герой-литератор в мире Достоевского» — напечатана в коллективном сборнике в издательстве «Молодая гвардия»; «Минус Достоевского» (это о пресловутом еврейском вопросе, который сейчас широко муссируется) — в журнале «Подъём»… А сейчас я работаю над исследованием темы самоубийства в жизни и творчестве Достоевского. Это очень интересно. У него масса самоубийств в произведениях, масса героев, которые пытались кончить жизнь самоубийством, но неудачно, много таких, которые мечтают о суициде… И через тему суицида просматривается вся жизнь писателя в несколько неожиданном ракурсе. То есть это будет новая биография Достоевского, которую можно издавать в серии «Жизнь замечательных людей». А вот получится ли диссертация — вопрос.

— Программа наша подходит к концу и хотелось бы закончить на оптимистической ноте. Скажите, что-то вас в жизни радует?

— Ну писателя в первую очередь радует, когда публикуются, издаются его произведения. У меня сейчас две книги на подходе, тьфу, тьфу, вот-вот выйдут, несмотря на кризис.

— Чего вы ждёт от встреч с читателями?

— Я жду понимания в первую очередь. Чтобы они за иронией, за усмешкой, за сарказмом замечали мою больную израненную душу… Ха-ха!

— Что ж, спасибо вам за беседу…

— Таня, а можно напоследок и мне вопрос задать?

— А-а-а, здесь вопросы задаю я, как говорит следователь… Что вы хотели спросить?

— Вот скажите зрителям: вам понравились мои произведения?

— Да, мне очень понравились! Вот на этой ноте я и хочу закончить нашу программу. Действительно, читайте и перечитывайте книги Николая Наседкина. При первом чтении постигается больше сюжет, при перечитывании постигается и философский пласт.

Вопросы задавала Т. Ерохина.