Я доволен своей судьбой...

С Николаем Николаевичем Наседкиным мы дружим давно. С начала 1980-х годов, когда вместе работали в областной молодёжной газете «Комсомольское знамя». Мы, журналисты «Флажка» (так сами называли свою газету), были молоды, наивны, во что-то даже, наверное, верили. Мы все, кроме Николая Николаевича. Наседкин был чуть старше нас, на три-четыре года. Но дело не в возрасте. А в мировоззрении. Он, мне кажется, уже тогда (талант есть талант) понимал безысходность нашей жизни, угадывал, предчувствовал в безобразии дня тогдашнего беспросветность дня сегодняшнего, отчётливо разграничивал слово истинное от слова партийно-комсомольского. Вещи, созданные им в то время и опубликованные только сегодня, сохранили свежесть восприятия. Они настолько актуальны, что, кажется, написаны сейчас, сию минуту, в крайнем случае, вчера.

Сейчас мы встречаемся редко. Но за его литературной судьбой я внимательно слежу. «Тамбовская правда» публикует рассказ «Супервратарь». В Центрально-Чернозёмном издательстве выходит сборник молодых писателей, в состав которого вошли фрагменты повести Н. Наседкина «Стройбат». Первым на Тамбовщине он создаёт очерк истории тамбовской литературы «От Державина до ...» И, наконец, в Москве, в издательстве «Голос» выходит в суперобложке стотысячным тиражом его по сути первая книга «Осада», куда вошли десять рассказов и две повести…

— Коля, мы достаточно долго знаем друг друга, чтобы не церемониться в обращении. Давай, как всегда — на «ты».

— Согласен.

— Тогда сразу к делу. Николай, первый для меня твой рассказ — он называется «Встречи с этим человеком» — ты мне прочитал десять с лишним лет назад. О публикации его в то время и речи не могло быть. Уже в этом рассказе, написанном в начале восьмидесятых, четко выявилось твоё восприятие мира — негативное, уже тогда, ещё непризнанный и неприкаянный, ты вышел на свою тему — «изображение свинцовых мерзостей жизни». Что это — взгляд на жизнь или желание заинтриговать читателя?

— Сначала немного предыстории. В юности я не думал быть писателем. Первый мой рассказ «Берёзка», очень милый, наивный рассказ, был написан случайно. Его напечатала районная газета. Я жил тогда в Сибири. Потом я писал юмористические рассказы. Лет пять-шесть. Два или три десятка из них опубликованы. Уже когда я учился на журфаке в Москве были написаны «Супервратарь», потом «Встречи с этим человеком», «Трудно быть взрослой» и другие рассказы с трагическими сюжетами. Да, это мой взгляд на жизнь. Я с каждым днём, годом чувствую, нервами ощущаю, что жизнь становится страшнее, безобразнее, поганее — вот моё любимое слово. Поганее жизнь становится, и каждый новый день подтверждает это.

— Извини, но как можно жить с такими взглядами, впору — удавиться... А ты, между прочим, ещё книги пишешь, значит, влияешь на читателей.

— Один мой знакомый, прочитав сборник «Осада», позвонил моей жене (меня тогда не было дома) и сказал, что он, конечно, потрясён, но с Николаем что-то не то творится, нормальный человек, дескать, такие ситуации не придумает. Попробую объяснить. Ты знаешь, мой кумир в литературе — это Достоевский. В школе, как и все мы, я его «прошёл», но открыл для себя только в 17 лет, в лето после окончания школы. Взял в библиотеке «Униженных и оскорблённых», проглотил и что-то во мне перевернулось. Взял его десятитомник, не спал две ночи и три дня, пока всё не прочитал. С тех пор, повторяю, Достоевский — это моя любовь на всю жизнь. Я каждую его вещь перечитал по десять и более раз. У меня несколько литературоведческих работ по Достоевскому. Сейчас собираю-коплю материал для новой — «Самоубийство Достоевского».

— Как? Вообще-то многие литературные таланты думали о самоубийстве и делали попытки: Горький, Высоцкий — неудачно, Маяковский, Есенин — успешно. Но Достоевский?

— Да, уж поверь мне, Фёдор Михайлович всю жизнь думал-мечтал о самоубийстве. Я к чему это? Ты спрашиваешь, как я живу с таким взглядом на мир. Достоевский тоже крайне негативно относился к окружающей его действительности. Не мог примириться, думал о насильственном уходе из жизни. Но — дожил до преклонных, в общем-то, лет. Так вот, я пытаюсь, проанализировав жизнь и творчество Достоевского, понять, как он сам выжил с таким мироощущением, не наложил на себя руки. И это для того, чтобы выжить самому.

— Неожиданный взгляд, конечно. Но объяснимый. Рассказы и повести твои трагичны. Герои гибнут физически или морально. Первое впечатление от них, на мой взгляд, — безысходность. А второе — злость. На нашу жизнь, на самих себя, потому что мы сами довели себя до жизни такой. И очень надеюсь, что у твоих читателей, как и у твоих героев, появится желание исправить эту жизнь, и что им удастся это, в отличие от персонажей твоих книг…

— Я тоже надеюсь.

— Но продолжим. Насколько я помню, многие годы, вплоть до выхода «Осады», среди тамбовской писательской братии к тебе было снисходительно-покровительственное отношение. Задевать тебя не рисковали, все-таки критик, которого печатают в центральных изданиях. Кстати, о многих тамбовских писателях Россия узнала благодаря твоим рецензиям в литературных газетах. И вдруг — Книга. Об их нынешнем отношении к тебе не спрашиваю. А вот твое отношение к ним?

— Долгие годы мои рассказы были непроходными. Поэтому я начинал как критик. И как критик я обязан был читать всех. В этом моё отличие от местных писателей. Дело в том, что наши земляки друг друга не читают. Выходит, скажем, книга Акулинина, Косневич её не читает и — наоборот. Это в традициях тамбовской литературы. А я читал их всех. Поэтому и написал книгу «От Державина до...», где более-менее объективно рассказал о том, кто чего стоит в тамбовской литературе. Среди самых перспективных молодых литераторов области считаю Анатолия Остроухова и Николая Дмитриева. А вообще-то ещё лет 15-20 назад, когда учился в Московском государственном университете на факультете журналистики, я дал себе слово: как только выйдет моя первая книга прозы, брошу заниматься критикой. Так и сделал.

— Охотно верю, потому что насколько помню, ты всегда считал себя только писателем. Даже в те годы, когда тебя близко не подпускали к литературе. И книга-то твоя вышла в сорок лет.

— Это так, но всё равно я очень доволен своей литературной судьбой. Суди сам. Я первый из тамбовских писателей, кто учился на Высших литературных курсах в Москве, некоторые писатели до этого пытались поступать, но конкурс не выдерживали. Я первый, у кого сразу в столице первая книга вышла и стотысячным тиражом. И я первый, кого приняли в Союз писателей России без предварительного приёма в областной писательской организации.

— Если можно, подробнее о том, как тебя приняли в Союз?

— Пожалуйста. От Тамбовской писательской организации меня и Николая Дмитриева рекомендовали на Всероссийское совещание молодых писателей, первое после развала Союза. На совещание допустили только меня, а Коля — повторяю, очень талантливый человек — отборочный конкурс всё же не прошёл. И на этом совещании из 180 участников 60 человек, тех, у кого уже были изданы книги, минуя обсуждение в областных писательских организациях, приняли напрямую в Союз. Хотя, если честно, я к этому особенно не стремился.

— Что впереди у писателя Наседкина?

— Подготовил к изданию сборник повестей «Криминал-шоу», который, дай Бог, выйдет тоже в московском издательстве «Голос».

— Значит, тебе не грозит, как некоторым писателям, закончить литературную карьеру первой и единственной книгой? Ты веришь в свой талант?

— Если можно так сказать, писатели разделяются на два вида: первые, кто работает каждый день, независимо от настроения и вдохновения, как, к примеру, Джек Лондон или Лев Толстой. Вторые — и я к ним отношусь — могут неделями бездельничать, пока не придёт Муза, а потом сутками работать. Пишу мало, трудно, по вдохновению. Поэтому у меня всего десятка два рассказов и пять повестей, но до потолка, поверь, мне ещё далеко.

— Надеюсь и верю. Ты себя считаешь кем — сибирским писателем, тамбовским или российским?

— Именно российским, русским: неважно, где жил и живёшь, главное — в России.

— Издавна сложилось мнение, что писатели купаются в деньгах, а ты?

— Писатели у нас жили достойно до перестройки, но сейчас у нас, как на Западе, на свои публикации писатель прожить не сможет. Разве только Солженицын? Поэтому на хлеб насущный зарабатываю не литературой. Я работаю редактором издательского центра в пединституте, который сейчас стал университетом.

— Кто твои литературные кумиры, учителя, помимо Достоевского?

— Из девятнадцатого века — это ещё Чехов Антон Павлович. Единственный писатель, подражать которому невозможно. Можно писать под Тургенева, Толстого, Достоевского, а под Чехова — нельзя, не получится. Из более близких нам по времени — Михаил Афанасьевич Булгаков, мастер, каких мало, сюжета, Андрей Платонович Платонов, непревзойденный мастер языка. То, что Платонов делал с языком, — это сказка, фантастика. Помнишь, в «Котловане»: «В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нём и задумчивости среди общего темпа труда»? А из современников — Виктор Петрович Астафьев, с которым у меня завязалась одно время переписка. Мой рассказ «Осада» он высоко оценил и рекомендовал его в «Новый мир», где он, кстати, до сих пор и лежит. И совсем из другого лагеря — модернистов — Владимир Маканин, тот, что получил премию «Русский Букер». Его ранние вещи — это классика, сейчас, мне кажется, он пошёл не в ту сторону. Но это уже другой разговор.

— Со школы нас учили, что поэт в России больше, чем поэт. И что поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан. Лично я никогда не одобрял поэтов, которые, забыв Богом данный талант, ударились в политику. Ты кто, поэт или гражданин?

— Прежде всего и навсегда — писатель. Это то, ради чего я пришёл в этот мир. Мне, конечно, не всё равно, в каком мире я живу. Но я не хочу и никогда не буду участвовать в этом бардаке, который называется современной политикой, потворствовать негодяям, которые сделали нашу жизнь дебильной. Моё влияние на жизнь — книги.

— Спасибо, Николай, за интервью. Будем ждать новых книг.

Вопросы задавал С. Колебанов.