Литературный вопрос

Меня достали. Это, конечно, современный молодёжный сленг. Меня достали не так, допустим, как чемодан с антресолей или червонец из кошелька. Меня достали — в смысле все нервы на кулак намотали, плешь выели, чердак замусорили, крышу с места сдвинули...

Впрочем, подобный тон — этот прилипчивый заразный тон нынешнего перестроечного скандального времени — надо всё же оставить. Дело серьёзное. Начнём сначала.

Итак, я младенец. Нет, в жизни мне натикало уже солидно — тридцать восемь. В моем возрасте не было уже на этом прекрасном свете Веневитинова, Лермонтова, Пушкина, Есенина, Маяковского (шарю, шарю в закромах памяти: прозаики в этом почётном мартирологе есть?.. Ну да разве в этом акцент!)... В Литературе же я действительно пока младенец — только-только первые серьёзные публикации. Типичная по сегодняшним временам судьба. Так что на Литературу я смотрю как бы ещё со стороны, на многих литераторов взглядываю как бы ещё снизу вверх и ещё многому в литературно-обыденной, если можно так выразиться, жизни наивно удивляюсь и поражаюсь.

...Иду не так давно в нижнем — «трезвом» — буфете Центрального Дома литераторов от стойки к столику, несу чашку кофе и бутерброд (к слову, пишут иногда в газетах, будто бы писатели в своих буфетах объедаются бутербродами с икрой и бужениной. Не верьте. В буфетах ЦДЛ имеются бутерброды лишь с мерзким волокнистым салом и странной на вид колбасой. Правда, есть, говорят, валютный бар в недрах этого литературного клаба на улице Герцена, не знаю: нищ, мал — не компетентен). Так вот, несу я кофе и бутерброд со странной колбасой, слышу:

— Коля!

Окликает меня довольно известный критик, у которого учился я когда-то в семинаре. Не виделись давно. Я обрадовался, кинулся к нему, кофе расплескал:

— Здравствуйте! Здравствуйте!

Но он вдруг холодно остановил меня движением руки, спросил строго-недоумённо:

— Коля, вы в «Литературной России» публикуетесь?!

(У меня там только что прошла объёмистая статья.)

— Да. Я в ней уже десять лет печатаюсь. Вы же меня туда и привели, как говорится, за руку.

— Но, Коля, — в голосе неподдельный ужас, — ведь «Литературная Россия» с тех пор изменилась!

— Да? — искренне удивился я. — А я этого не заметил.

— Что ж, Коля, — многозначительно прищурился мой бывший наставник. — Смотрите...

Я, ошарашенный, отошёл.

Что меня более всего поразило? Первое: учитель вместо того, чтобы поздравить своего ученика с солидной публикацией в центральном издании (увы, вещь редкая!), ему выговаривает. Второе: в статье моей ни полсловечка не было о литературной борьбе, никакой полемики — просто обзор первых книг молодых прозаиков России.

И вот когда маститый критик, учивший некогда меня писать объективно, честно и от души, распекал меня за литературно-политическую безграмотность и детскость, я окончательно понял, что в литературе я ещё младенец и ничегошеньки не понимаю. Тем более не понимают, видимо, и те тысячи, миллионы людей, которые вообще не заглядывают за кулисы литературной жизни, являясь лишь читателями, привыкшие в книгах видеть «источник знаний», а в писателях — учителей и оракулов.

Другой случай. Слушаю как-то лекцию о советской литературе. Читает дама, докторша филнаук, спец по Булгакову. То и дело она как бы извиняется: «Вы не подумайте, так сказать… что я вам с левых позиций, так сказать, вам это говорю, так сказать…» Это паразитское «так сказать» у филолога со сверхвысшим образованием — любимое присловье. Но дело не в этом. Удивляют постоянные экскурсы лекторши от литературы 1920-30-х годов к окололитературной борьбе сегодняшнего дня. С левых она позиций говорит или не с левых, не суть важно, но вот когда она делает странные по смыслу заявления, остаётся только рот раскрыть от изумления. К примеру, вот такое её утверждение: дескать, сегодня мы разучились свободно и открыто обсуждать еврейский вопрос, как это умели в своё время прекрасно делать Розанов, Достоевский...

Вот тебе раз! Да как раз вот так свободно и открыто обсуждать еврейский вопрос, как это делал порой тот же Достоевский, в наше взрывоопасное время просто недопустимо. Это же любому здравомыслящему человеку понятно. Вот что писал, к примеру, Фёдор Михайлович в частном письме к совершенно незнакомому ему учителю из Черниговской губернии Н. Е. Грищенко 28 февраля 1878 года:

«...Вот вы жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издаётся на жидовские деньги жидами (которых прибывает в литературу всё больше), и только редакторы, нанятые жидами, подписывают газету или журнал русскими именами — вот и всё в них русского. Я думаю, что это только ещё начало, но что жиды захватят гораздо ещё больший круг действий в литературе; а уже до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распространяется с ужасающею быстротою. А ведь жид и его кагал — это всё равно что заговор против русских!..» (Ф. М. Достоевский. ПСС. Т. 30. Кн. 1. С. 8).

И это только отрывок — всё письмо цитировать нет желания. Я, можно сказать, боготворю Ф. М. Достоевского, ставлю его выше всех в мировой литературе, но данное письмо, если откровенно, меня шокирует. Зря Фёдор Михайлович его написал, зря.

Как и зря, конечно, написал своё печально известное письмо уже в наши дни В. П. Астафьев, отвечая Н. Я. Эйдельману. Ну ведь взрослые все люди, талантливые, умные — и вдруг поддаются на провокационные призывы свободно и открыто обсуждать пресловутый еврейский вопрос. И уж совсем гадко поступила редакция «Даугавы», обнародовав переписку Астафьева с Эйдельманом. И уж совершеннейшая гнусность — печатание в этом журнальчике послесловием к некрасивой переписке двух писателей ещё и радиовыступления Виктора Петровича, выпячивая глумливо шероховатости устной речи. Гнусно это — другого слова не подберёшь. Я долго колебался и размышлял, цитировать ли «антижидовское» письмо Достоевского, хотя классик давно умер и письмо опубликовано с благословения редколлегии собрания его сочинений (к слову, в составе редколлегии есть евреи) многотысячным тиражом. Ушлые же ребята из «Даугавы», судя по всему, не колебались и угрызений совести теперь не чувствуют. А потом же громче всех будут кричать (и уже кричат); караул, еврейский вопрос раздувают!

Мне вообще-то больше по душе, когда в одном номере «Книжного обозрения» вдруг нежданно появляются и Н. Эйдельман, и В. Астафьев, и автор пристрастного комментария к злой переписке, опубликованной в «Даугаве»,— Ю. Карабчиевский. Я имею в виду номер «КО» от 30 ноября 1990 года, в котором помещена к годовщине со дня смерти Н. Эйдельмана рецензия на его только что вышедшую книгу, буквально на другой странице — монолог В. Астафьева, и в этом же номере опубликована большая статья Ю. Карабчиевского. Вот такой, выражаясь корявым парламентским языком, консенсус более понятен читателям, более приемлем и продуктивен. Тем более, что пример показывает «Книжное обозрение» — издание, которое чрезвычайно легко упрекнуть в тенденциозности, односторонности и предвзятости. Дай Бог этому еженедельнику и далее побольше плюрализма и объективности.

«Ребята, давайте жить дружно!» Этот прекрасный призыв из детского мульт-бестселлера в писательских кругах почему-то крайне непопулярен. Ссоры, драчки, драки, битвы и свары — обычное явление на многих писательских собраниях. И все эти ссоры-свары имеют к Литературе отношение весьма и весьма отдалённое. Мерзко известный инцидент Осташвили — «Апрель», позорно скандальный пленум СП СССР, на котором В. Карпов чуть не заработал инфаркт и хлопнул дверью, сверхшумные отчётно-выборные собрания московских поэтов и прозаиков...

Как же писатели не понимают, что с неумным азартом мазохистов они рубят сук, на котором сидят! Ведь простому читателю (а для него-то, собственно говоря, и существует Литература!) абсолютно непонятны и чужды национально-идеолого-политические игрища нынешних питомцев Парнаса. Вот уважаемый В. Белов создаёт слабый роман «Всё впереди». Но вместо того чтобы разобрать слабые стороны произведения, посочувствовать неудаче мастера — накинулись на В. Белова за то, что в отрицательных героях у него еврей. Вот публикуется рыхлое, скучное эссе В. Гроссмана «Всё течёт…» И опять вместо объективного анализа вещи с «другого берега» сыплются филиппики по поводу «русофобства» автора...

Да что там говорить! На свежего человека вроде меня, только лишь заглянувшего за кулисы Литературы, а ещё лучше сказать — в её грязноватые кухонные закутки, впечатление от всего этого гнетущее. Я уже усваиваю первые уроки, учусь оглядываться вокруг, прежде чем высказать своё мнение. А то как-то ляпнул в одной литкомпании, что стихи И. Бродского восхитили меня мастерством, так, Боже ты мой, каким презрением меня облили, какую выволочку словесную мне устроили! Бродский, оказывается, не поэт, а «русскоязычный рифмоплёт». В другой раз в одной редакции я пригласил собеседника порадоваться вместе со мной удивительному таланту В. Распутина. «Что?!—взъярился на меня хозяин кабинета. — Если ты считаешь этого антисемита за писателя — нам не о чем разговаривать!»

Ну, скажите, нормально всё это? Да, литературная борьба пылала и в прошлом — золотом — веке, но таких уродливых и зачастую фарисейских форм она никогда ещё не принимала. Мне кажется, именно фарисеи — и правые, и левые — ради накопления морального, политического, денежного, административного и разных прочих капиталов сознательно подбрасывают густо просмоленные злобой полешки в костёр так называемой литературной борьбы. Для них все методы хороши. Это они взяли на вооружение иезуитский закон — цель оправдывает средства.

Мне удивительно: почему их терпят в своих рядах настоящие писатели? Ведь провокаторы — на виду, почти совсем не маскируются. Ведь ясным-ясно: если человек кичится окладистой бородой, носит крестик поверх рубахи, в пьяном виде напоказ гнусавит «Боже, царя храни!» и бьёт себя в грудь: «Мы, русские писатели!», при этом смачно матюгаясь, — никакой это не писатель, даже и самый правый, это фарисей. Точно так же неприятен мне стихоплёт, предавший свою исконную еврейскую фамилию и спрятавшийся за славянскую, неприятно, когда этот мимикрист поливает грязью тех же славян, считая их за людей второго сорта. И тот, и этот фарисеи позорят каждый свою нацию, а вместе купно позорят они всю Литературу...

Вот такие грустные размышления навевает мне атмосфера Литературного дома (не путать с ЦДЛ!), на пороге которого я сейчас стою. И мне, младенцу от Литературы, непонятно, почему в этом доме страстно и не всегда интеллигентно обсуждается еврейский вопрос, политический вопрос, экономический, идеологический и всякие другие, когда должен во главе угла стоять лишь один — ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВОПРОС.

Кто бы мне ответил…