Военные тайны, или Реализм по уставу

Служить мне довелось в строительных войсках. Было это в начале 1970-х. Однажды, уже ближе к дембелю, я написал рассказ под названием «Новенький». Сюжет его незамысловат — описан первый день молодого солдата в новом подразделении, как он дал отпор приблатнённому деду.

Рассказ этот я писал, правил, перебеливал, наконец, посчитав законченным, запечатал в конверт и, ничтоже сумняшеся, вывел адрес журнала «Советский воин». А чем чёрт не шутит? Ведь рассказ об армии в этом журнале и печатать.

Примерно через пару месяцев, буквально перед самым отъездом домой я получил тонюсенький конвертик с логотипом «Советского воина». На листке бумаги было отшлёпано:

«Уважаемый товарищ Наседкин!

Вы предложили рассказ “Новенький” и, как пишете в обращении к редакции, с нетерпением ждёте её решения: подойдёт ли?

Рассказ «Новенький» не мог заинтересовать. Покладистый, честный, исполнительный новичок едва прибыл служить, как тотчас встретил в подразделении нравы бурсы — мордобой среди солдат, издевательство, право кулака. Такой Вы нарисовали нашу военную молодёжь. Да разве она такая? Конечно, нет!

Рассказ не подошёл.

Литературный консультант журнала чл. СП  М. Скороходов».

Прочитав это, я остолбенел и в остолбенелом состоянии находился целый день. Любые причины отказа ожидал, но такого откровенно циничного, глумливого ответа, наивно признаюсь, получить не думал. Наконец-то я окончательно тогда понял, почему так зевательно и неловко читать рассказы, повести и романы о современной армейской службе, которые тискаются в этом журнальчике, в других журналах и книгах.

Да и как не понять?..

Хотя, с другой стороны, непонятно другое: как это повелось у нас в последнее время, утвердилось и сделалось как бы естественным явлением публикация и издание самой откровенной литературной халтуры? Неужели, читая очередную ширпотребовскую повестушку или новый штампованный роман иного плодовитого сочинителя, думал я, неужели у автора настолько атрофировались в организме мыслительный и совестливый центры, что он не понимает очевиднейшие истины: гонорарные деньги всё равно истают, а вот позорное беллетристическое детище его блудливого ума ещё долго будет вызывать у случайных читателей недоумение, усмешки, раздражение и скуку.

А уж о редакторах и консультантах вроде этого «чл. СП» Скороходова и вовсе говорить не хочется. Жаль, правда, что в тех редких разгромных статьях, где речь идёт о литературной серятине, ещё называются имена авторов-ремесленников, но не припомню случая, чтобы пригвождались к позорному столбу редакторы и завотделами журналов и издательств, способствующие тиражированию угоднических, приспособленческих, вральных, обтекаемых опусов.

А потом кричим: сегодняшняя советская литература в упадке, застое… Да, в застое!

Впрочем, сейчас речь идёт, в общем-то, лишь о так называемой армейской прозе. Уж настолько она опошлилась, дискредитировала себя, что дальше, по-видимому, и некуда. Да что там говорить! Помню, читал одну книжонку, в аннотации к которой сказано, что это первое произведение автора, «недавно отслужившего действительную военную службу. Ему удалось талантливо и достоверно показать будни воинов Советской Армии…»

Читал — скулы сводило. В повести этой — то ли «Солдатский остров» называется, то ли «Солдатский материк», что-то географически возвышенное, — к примеру, сержант, командир отделения, дослуживающий своё (крамольные слова «дед», «дембель» и проч. в книжонке этой не употреблялись), очень переживал, что один его подчинённый из последнего призыва никак не может успеть вовремя вскочить на подъёме. Сержант сей и беседует с салагой (мой термин), и самолично показывает ему секреты сноровки, и пишет трогательное письмо родителям рекрутика, прося совета по воспитанию их отпрыска, и не спит ночами, размышляя о своём подопечном… И наконец титанические усилия славного командира отделения увенчиваются триумфом, однажды недотёпистый аника вскочил в положенные секунды.

Перед строем личного состава отделения сержант обнимает воина, утирает о его худенькое плечо скупую дембельскую (термин мой) слезу и прерывисто выдыхает:

— Я в вас верил, товарищ рядовой!

А тот, шмыгая носом, тоненько, со всхлипом произносит в пространство:

— Спасибо, товарищ сержант, Вы таперича мне заместо отца родного!..

Вот такие высоты соцреализма!

Правда, надо сказать, что совсем отдельного разговора требует армейская проза, связанная с Афганистаном. Лично мне читать её доводилось мало, но я вполне верю критикам и общественному мнению, что, скажем так, заметных произведений об «афганцах» тоже пока у нас в литературе не появилось. Но это, повторяю, другой разговор, хотя, впрочем, и эта проблема, вероятно, связана с тем, что мы вообще не умеем писать о нашей армии, что нам долгое время разрешалось повествовать о «героических буднях защитников социалистического Отечества» только в тех рамках дозволенного реализма, каковые установили сами же военные.

Казалось бы, всё это позади. Чего же в данный момент кулаками махать, когда вроде бы уже наступила в нашем демократическом обществе подлинная — а не на словах! — свобода слова? Да, признаём мы, да, была у нас довольно жёсткая цензура, в поте лица перевыполняли свои полномочия редакторы и сверхбдительные стражи военных тайн и государственных секретов из отделов ЛИТО, густо вымарывались из честных рукописей подозрительные места, а иные рукописи и вовсе целиком застревали в болоте идеологического контроля… Всё это — в прошлом! Все эти опухоли мрачной болезни нашего общества, казалось бы, удалены в 1985 году, идёт оздоровление государственного организма.

Вы поглядите (слышу я как бы чей-то убедительный голос), какие вещи, вроде того же «Котлована» или «Доктора Живаго», томившиеся под спудом годами и десятилетиями, изданы в последнее время! Да вы почитайте в газетах, что о той же армии теперь пишут. Вот, к примеру, ошеломившая многих статья «Случай в вагоне № 7» («Комсомольская правда» от 29 июля 1988 года) о том, как солдатик из молодого пополнения, не выдержав издевательств и насилия со стороны старослужащих (его били, мучили и даже растлили шестеро негодяев стариков), убил своих истязателей и попал за решётку, а затем в психиатрическую больницу. Вот почитайте опять же в «Комсомолке» (8 июля 1988 г.) опубликованное письмо-вопль матери воина, которая вдруг узнала о мытарствах своего сына-салабона. Вот ещё статья…

Впрочем, что тут доказывать? Пресса действительно начала затрагивать самую, может быть, больную гнойную армейскую тему — дедовщину. А что же художественная проза? Как всегда, отстаёт от публицистики, от газетного слова?

Дело, по-видимому, осложняется тем, что о массовых преступлениях в армии, которые стыдливо обозначиваются эвфемизмом «неуставные отношения», должны в первую очередь рассказать писатели молодых поколений, сами всё это видевшие и испытавшие, ибо известно, что дедовщина расцвела пышным цветом после 1967 года, когда произошло сокращение службы в ВС с трёх лет до двух. Именно тогда трёхгодичники начали срывать зло и обиду на салагах двухгодичниках, а те уж, получив своё, принялись отыгрываться на следующих призывах. По крайней мере, существует такая версия.

И что же молодые писатели? А ничего. Даже если кто и пробовал что-нибудь сказать о казарменных взаимоотношениях между воинами СА, получал, скорей всего, щелчок по носу от скороходовых: вы обрисовали нравы бурсы, вы извращённо показываете нашу военную молодёжь и тэдэ… Поэтому вроде бы и волноваться особо уж не стоит — готовых произведений о дедовщине (условно говоря) не было, сейчас они пишутся и вот-вот пойдут в печать косяком…

Но пора, как, вероятно, уже давно ждёт нетерпеливый читатель данных заметок, упомянуть повесть Юрия Полякова «Сто дней до приказа», опубликованную в 11-м номере «Юности» за 1987 год. Это — действительно первая ласточка в реалистической литературе о современной Советской Армии. Но вот что настораживает: даты её написания обозначены автором так: 1980—1987. Притом, зная хотя бы в общем и целом писателя Юрия Полякова, трудно поверить, что эту свою традиционно скромную по объёму вещь (20 журнальных страничек) он писал восемь лет. Да и главный редактор «Юности» А. Дементьев объяснял в печати, что редколлегии пришлось 6 (шесть!) лет бороться за разрешение опубликовать в журнале «Сто дней до приказа».

Вот это-то особенно и удручает. Ну пусть бы до 1985 года не пропускалась эта вещь, находилась под запретом, но КТО и ЗАЧЕМ мешал её выходу к читателю в самый разгар перестройки?

Однако это ещё не все вопросы. Многие знают, какой шум подняли армейские генералы после выхода повести в свет, как раздавались в печати их возмущённые командирские голоса, что-де писатель Юрий Поляков вкупе с редакцией «Юности» подрывают мощь советских Вооружённых Сил и выдают врагам Отечества важнющие военные секреты, а именно — каков политико-моральный уровень советского воина. А недавно мне поведал случайно встреченный в вагоне поезда солдат-отпускник образца 1988 года, что у них в части повесть «Сто дней до приказа» находится под настоящим запретом и 11-й номер «Юности» за 1987 год изъят из библиотеки и у всех подписчиков в гарнизоне. Лично я не вижу особых причин не верить этому воину.

Чем же так встревожило и фраппировало произведение Ю. Полякова отцов-командиров? Ведь на беспристрастный взгляд многих из нас, служивших в последние два десятилетия, в повести Ю. Полякова всё написано, как говорится, по делу, всё в принципе правда. Даже в смягчённой форме. Я думаю, что и автору, и редакции всё же на кое-какие компромиссы в последний момент перед печатанием повести пойти пришлось (может, поэтому под ней появилась вторая дата — 1987?), что-то сократить, приглушить. Мне не хватает в «Ста днях…» жёсткости и даже, я бы сказал, серьёзности. Понятно, у Ю. Полякова такая авторская манера — подавать жизненный материал, пусть и самый тревожащий душу, ироническим тоном, насмешничая. Я не против иронии, но когда она к месту и в меру. Вот, например, характерные места из повести:

«Под крик “Сынков привезли!” мы въехали в ворота части, и сразу же нас отправили в баню. Пока мы смывали гражданские грехи, с нашими вещевыми мешками была проведена большая облегчительная работа…»

Или ещё небольшой эпизод, когда комбат вымещает плохое настроение на воинах, гоняя их перед обедом туда-сюда строевым шагом:

«— Батарея! — скомандовал комбат. И тотчас на брусчатку обрушились слабенькие ножки молодых — словно горох по полу запрыгал. — Отставить! Кругом!

И мы вернулись к родной казарме, остановились и застыли, как декабристы, ожидавшие помощи со стороны несознательных народных масс…»

И наконец о самом трагичном в армии — дед Мазаев заставил молодого прислуживать себе. Салага оформляет ему дембельский альбом и, увидев нелепые стихи, реагирует:

«Я попытался представить себе неспящего Мазаева и захохотал: с койки его обычно поднимала только крупнокалиберная ругань прапорщика Высовня. Мой работодатель, который к смеху-то вообще относился подозрительно, услышав, как я потешаюсь над его альбомом, влепил мне такую затрещину, что теперь на вопросы врачей, имел ли травмы черепа, отвечаю уклончиво…»

Не знаю, но, по-моему, о грабежах и воровстве в казарме, о самодурстве офицеров, об издевательствах и мордобое в армии писать в подобном ёрническом тоне всё же не след. И напротив, когда Ю. Поляков начинает писать на полном серьёзе, получается порой почему-то высокопарно, неубедительно и фальшиво. Вот, к примеру, излагаются мысли героя, уже деда, от чьего имени, ведётся повествование:

«Армия — это не военно-спортивный лагерь старшеклассников с итоговой раздачей грамот за меткую стрельбу из рогаток. Армия — это долг. У них — повинность, у нас — обязанность, но везде — долг! Значит надо смирить душу и вжиться. Сила характера не в том, чтобы ломать других, как считает Уваров (Комбат. — Н. Н.), а в том, чтобы сломать себя!.. Стоп. А нужно ли ломать, нужно ли привыкать к тому, к чему приучил себя я? Может быть, прав смешно уплетающий “шрапнель” Елин (Салага. — Н. Н.): сначала мы сами придумываем свинство, а потом от него же мучаемся… Зачем все эти жестокие игры в “стариков” и “салаг”?! Армии они не нужны, даже вредны, если верить замполиту; я без своих дембельских привилегий обойдусь…»

Вот эта, если можно так выразиться, неубедительность и неровность тональности повествования, на мой взгляд, существенно приуменьшают достоинства произведения. А надо ещё учесть, что герой-повествователь традиционно вполне положителен и борется за правое дело с целым миром (вернее, со всеми своими однопризывниками-дедами). А если ещё уяснить и почувствовать, что финал «Ста дней…», несмотря на внешнюю трагичность событий — самоубийство затюканного дедом молодого (хотя можно понять последний эпизод и двояко — повесть заканчивается тем, что солдаты, разыскивающие исчезнувшего Елина, видят его лежащим под железнодорожной насыпью, так что можно предположить, что он всего-навсего уснул), весьма оптимистичен. Ведь писатель всем бодрым тоном повествования и сюжетом подводит читателя к мысли, что с дедовщиной в данном подразделении отныне покончено раз и навсегда…

Одним словом, генералам-цензорам шибко-то пугаться и на дыбы вставать причины не имелось. Им благодарить надо было Юрия Полякова за то, что он сумел так смягчённо, в спокойном, что ли, тоне, весьма осторожно, без всяких там апелляций к общественному гневу рассказать широкой публике о том, что будни советского солдата состоят не только из политучёбы, строевой подготовки и овладения навыками боевого мастерства. А нам всем нужно благодарным быть Юрию Полякову за то, что он пробил пусть и узкую, но брешь в глухой стене, за которой долгие годы пытались скрывать от нас огромные дутые шары «военных тайн».

Казалось бы (без повторения этого оборота не обойтись!), пора извлекать уроки из ошибок. Достаточно было времени у охранителей тайн, чтобы убедиться — повесть «Сто дней до приказа» мощь наших громадных Вооружённых Сил ни в коей мере не подорвала, устоев государственных не расшатала и народных выступлений против непомерных расходов на армию и в частности необоснованно высоких окладов военных тузов не вызвала. Уж пора вроде бы примириться генералам с тем, что гласность не остановить…

Но почему же я сразу поверил тому воину-отпускнику в вагоне?

Совсем недавно известный «военный» писатель Вячеслав Кондратьев в «Комсомольской правде» (20 октября 1988 г.) привлёк внимание общественности к следующему дикому в наши дни факту: в октябрьский номер журнала «Новый мир» была анонсирована, включена и уже сдана в набор повесть Сергея Каледина «Стройбат», но этот номер уважаемого массового журнала был задержан и вышел в конце концов без калединской повести. Что случилось? Оказывается, рукопись «была направлена на консультацию в ответственную военную инстанцию, и та ответила, что в повести отображено низкое морально-политическое состояние батальона, и печатать повесть, стало быть, не следует…»

Господи, какое же у нас тысячелетье на дворе?!!

Думаю, ни о какой гласности не может быть и речи, пока возможны в нашей стране подобные акты вандализма. Как бы нам поскорее внятно и убедительно объяснить военным, что армию содержит — и сытно содержит! — народ, который имеет право знать о своей армии ВСЁ. В истории уже бывали случаи, когда по тем или иным причинам наша «непобедимая и легендарная» не оправдывала такие громкие эпитеты. Не результат ли это той тотальной показухи, которой, как блестящим парадным мундиром, прикрывает она слабые свои места?! Понятно, генералы боятся, что очень даже скоро может наступить момент, когда общественность не спросясь их, начнёт гласно обсуждать самые острые армейские проблемы: к примеру, нужна ли нам в мирное время такая обременительно громадная армия? Не лучше ли будет перейти на принцип вольнонаёмности в ВС? Не следует ли наконец существенно снизить расходы на вооружение, перестав твердить о якобы постоянно возрастающей военной угрозе «из-за рубежа»? Не по хотению ли генералов так затянулись события в Афганистане?..

Так вот, если генералы действительно думают, что все эти проблемы останутся навсегда военными тайнами, надо как можно быстрее их разубедить в этом. А для этого как можно оперативнее пофамильно назвать тех, кто мешает публикации повести «Стройбат» С. Каледина и как можно быстрее напечатать её и другие произведения, показывающие армию в зеркале подлинного реализма.

В духе гласности.