Одержимые люди

Удивительные вещи происходят иногда в литературе. Ведь бывает так, что целое поколение — а то и два! — читателей, как один человек, пропускают мимо души крупное произведение, и только потомки исправляют их промах, как было, например, с «Селом Степанчиковым» Ф. М. Достоевского. С другой стороны, ещё отцы, случалось, кричали, опять же, к примеру: «Ах, Кукольник! Вот так Кукольник!», — а их дети уже недоумённо пожимали плечами и снисходительно улыбались, заслышав это имя. Здесь ничего объяснить нельзя. Так есть. Можно только удивляться.

Существует и другой парадокс, который не менее трудно понять и осмыслить. В каждую эпоху есть несколько писательских имён, чересчур уж эксплуатируемых критикой. Чуть где обзорная статья или так называемый «круглый стол» — так и начинается вращение вокруг десяти, много пятнадцати литературных имён. Не будем погружаться в исторические глубины изящной словесности, изыскивать там примеры (каждый может взять подшивки журналов хоть столетней давности и убедиться в этом), возьмём сегодняшний день.

О ком постоянно помнит из ныне живущих — и справедливо помнит! — критика? Посмотрите периодику — Ю. Бондарев, Ч. Айтматов, О. Гончар, Д. Гранин, Н. Думбадзе, Ф. Абрамов, В. Распутин, В. Астафьев, В. Белов, А. Проханов, В. Маканин… Я беру лишь имена, о значимости которых мнения критики и самой широкой читательской аудитории сходятся более или менее полностью. Если продолжить этот список до конца, всё равно можно уложиться на полстранички.

А ведь прозаиков, профессиональных литераторов у нас тысячи. И ведь есть же среди этих тысяч большие, настоящие писатели, почему-то остающиеся в тени. Почему? Интересно разобраться. Что, они чересчур вырвались вперёд, обогнали время или, наоборот, отстали от запросов сиюминутного момента? Почему о них, об этих талантливых писателях не кричат на всех перекрёстках? Парадокс!

Вот возьмём новые произведения Павла Халова. Автор нескольких романов и повестей, лауреат премии Союза писателей РСФСР, давно и плодотворно работающий в прозе, однако (констатирую факт) не попадающий в поле зрения участников «круглых столов» и авторов обзорных статей, не фигурирующий в «трамвайных» диспутах.

Можно было бы это объяснить провинциальностью писателя (он живёт в Хабаровске), но не получается: романы его выходят в столице, в лучших издательствах и популярных изданиях огромными тиражами. К молодым и ещё не открытым писателям П. Халова отнести тоже нельзя — возраст, количество книг, премия… Но ведь должна же быть причина! Давайте внимательнейшим образом прочитаем его романы.

Чтобы сразу поставить ясно видимые точки над «i», сделаем категорическое утверждение: в чём, в чём, а в дилетантизме и графоманстве П. Халова не упрекнёт и самый пристрастный читатель. То, о чём он пишет, писатель знает — такое ощущение — в совершенстве Он так показывает людей в профессии, так умеет подать изнутри деятельность своего героя, что не шутя начинаешь думать-предполагать: П. Халов сам первоклассный лётчик, великий хирург, талантливый художник, умелый партийный работник, опытный моряк, бывалый танкист, лихой шофер и т. д., и т. д., и т. д. Такое достоинство есть не у каждого писателя.

Благодаря этому романы П. Халова в общем-то читабельны. Он так кинематографично живописует труд, например, хирургов, что не только воочию видишь весь ход операции, но и чуть ли не начинаешь ощущать в себе подспудные возможности повторить её самому, случись тебе в жизни взять в руки скальпель.

Не так давно писатель А. Проханов выступил с призывом искать новые слова, сверхсвежие метафоры для изображения сторон современной «техносферы» и в качестве примера предложил на суд читателей своё, пробное, описание хирургической операции («Литературная учёба», 1980, № 3). Что и говорить, описание получилось у него грохочущее, сверкающее, выполненное «электрическими разрядами прохановского стиля» (выражение критика И. Дедкова), но, увы, хоть и кровь с этого полотна брызгала «алой росой» и «красным соком», само оно получилось бескровным, безжизненным, «хромированным».

П. Халов не тщится изумить и огорошить читателя новыми метафорами, он и обычными, «старыми» словами, разве только чуть злоупотребляя медицинскими терминами, добивается своей цели. В романе «Иду над океаном» (М.: Современник, 1980) читателю даётся возможность словно бы ассистировать при сложнейшей операции известному хирургу Меньшенину. Вот как она проходила. На операционном столе — мальчик Коля, у которого для жизни остался чуть ли не один шанс из тысячи.

«Меньшенин шёл к сердцу своим особым путем, через плевральные полости.

Через несколько минут, когда уже был сделан разрез, наложены лигатуры на кровеносные сосуды, когда Меньшенин отсёк межрёберные мышцы, а потом вскрыл левую плевральную полость, Мария Сергеевна перестала ощущать неловкость от того, что работает не в своей операционной.

… Анестезиолог вёл наркоз так, как, может быть, можно вести самолёт — на самом пределе, не глубже и не легче, чем было необходимо и чем было возможно. Он шёл точно над бездной, чуть-чуть больше — и уже назад пути не будет, чуть меньше — шок, здесь, прямо на столе,

… Меньшенин открыл сердце, закованное в панцирь, оно едва качало кровь, даже на глаз было заметно, как плохо оно сокращается. И стоило Меньшенину сделать первый надрез перикарда, как разрез начал расходиться. Марии Сергеевне ещё не приходилось такого видеть, и она вся внутренне сжалась: показалось, что сейчас произойдёт катастрофа. Но ничего не случилось — только начало падать артериальное давление.

… Он убрал перикард до самого устья полых вен, иссёк спайки аорты и лёгочной артерии. Казалось, руки его, толстые, красные даже сквозь перчатки, не движутся, а они двигались — одни пальцы и крохотный, похожий на пёрышко, скальпель…»

Я привёл только фрагменты из этого динамично построенного эпизода. Операция длится три с половиной часа, и писатель подробно следит за её ходом, воссоздавая чуть ли не минуту за минутой, фиксируя мысли и чувства врачей, «механику» работы, расстановку реквизита в кадре. И ему удаётся держать читателя в напряжении. Но потом будет делать операцию уже другой хирург, Минин, и снова — подробности, подробности, подробности…

То же самое в романе с описанием жизни военных лётчиков. Мы с вами, читатель, летим на сверхмощном истребителе с капитаном Курашевым на боевое задание по охране границ нашей Родины. Мы поражены, мы впервые так близко и наглядно видим ежедневную работу современного лётчика-истребителя. Ведь мы, обычные люди, штатские, забываем подчас, что где-то рядом с нами живут люди героических профессий, люди, совершающие подвиги в мирное время. Нас не может не увлечь описание настоящего боя с настоящим самолетом-нарушителем, нас не могут не захватить «духзахватываюшие» картины почти уже стратосферного пространства, открывающиеся из кабины сверхзвуковой стрелы:

«Бесконечная облачная планета внизу, чёрное небо с редкими интенсивно светящимися звёздами там, куда устремлены острые носы истребителей…»

Но нам придётся по ходу романа «летать» с Курашевым не раз, а потом ещё и с другим героем — капитаном Барышевым. Если лётчики (мы верим автору) вновь и вновь испытывают не менее сильное впечатление и в первом, и в сотом, и в тысячном полёте, то читатель вряд ли на это способен, да ещё современный читатель.

П. Халов сознательно или невольно игнорирует такой существенный фактор нашего времени, как убыстрение ритма жизни. Вроде неудобно так прагматически относиться к литературе, но и отмахиваться от требований момента тоже, согласитесь, не стоит. Я имею в виду проблему, которую образно можно охарактеризовать фразой: «Войну и мир» в трамвае не прочитаешь. Конечно, не надо думать, что я призываю писателей ориентироваться на «трамвайного» читателя (хотя, почему бы и нет, раз таких читателей сейчас большинство?), но мало кто будет спорить, что задёрганный, застрессованный, вечно торопящийся куда-то и нетерпеливый до судорог читатель вдруг ухватится за неизвестный роман в пятьсот страниц — именно таков объём «Иду над океаном» — незнакомого автора и будет несколько вечеров подряд внимательно и не торопясь его впитывать. Это — утопия.

Я бы, может, и не осмелился выступить с такой декларацией, если бы не был уверен, что роман «Иду над океаном» П. Халова неоправданно растянут. Не льёт ли на мою мельницу воду тот факт, что последний его роман, «На краю земли», журнал «Наш современник» напечатал в сокращенном варианте и, честное слово, читается он, но сравнению с предыдущим, намного легче, не сопротивляясь.

Естественно, бестактно советовать, а тем более указывать писателю — как ему писать. Я и не собираюсь этого делать, но то, что мне кажется недостатком, мешающим читателю воспринять произведение, я обязан выявить и показать тому же читателю. Наша литература преодолела уже период так называемого «панорамного романа», период, который не оставил ничего сколько-нибудь запоминающегося из всех многочисленных и многотомных «неэпопей». Нельзя в один костюм, каким бы огромным он ни был, одеть несколько человек одновременно. Представьте себе под одной обложкой, под единым названием и на живую нитку сшитых между собой сюжетно «Дворянское гнездо», «Вешние воды» и «Муму»… Представили?

В «Иду над океаном» есть превосходная повесть о «людях в белых халатах» с главными героями Меньшениным, Марией Сергеевной Волковой, и её дочерью Олей, экзотическая по новизне материала повесть о лётчиках-пограничниках, капитанах Курашеве, Барышеве и полковнике Поплавском, ёмкий рассказ о нелёгкой судьбе шофёра по фамилии Кулик, колоритная новелла о творческих муках молодой художницы Нельки…

Все эти повести и рассказы — как ни пытался П. Халов скрепить их между собой хотя бы формально — в цельный роман не сливаются. Можно подумать, что прозаик пишет но принципу: «Главный герой встретил на улице незнакомого старика. Старик этот родился в таком-то году, воевал на Японской. Там с ним произошел интересный случай…» и т. д., и т. д. Я, конечно, утрирую, но, тем не менее, принцип таков. В результате — без начала и конца панорамная мозаика лиц, характеров, биографий… Такое впечатление, что автор сам иногда путается в этом потоке, как сказано в аннотации, «многочисленных героев» и начинает повторяться, создавать копии уже действующих персонажей, прокручивать уже случившиеся ситуации. Например, очень уж однообразно зарождается чувство у многих героев романа (для краткости буду по-прежнему называть «Иду над океаном» романом), так сказать, принцип героев П. Халова — взаимная любовь с первого взгляда, такое счастье приходит к капитану Барышеву и студентке филфака МГУ Светлане Декабрёвой, к полковнику Волкову и медсестре Марии, и родители той же Светланы, встретившись, сию же секунду поняли, что друг без друга им не жить. Есть, встречается в жизни любовь с первого взгляда — кто спорит? — но…

Абсолютно идентичными выглядят образы Барышева и Курашева (даже фамилии созвучны). Я помню, что они умные, смелые, волевые, первоклассные лётчики, а вот кто из них конкретно Барышев, а кто Курашев — не помню, и, думаю, упомнит редкий читатель.

Раздражает (другого слова не подберёшь!) и манера автора «думать» абсолютно за всех своих героев, притом одновременно. «“Трудно быть старшей сестрой”, — думала Ольга…» Или: «Волков не знал, что маршал подумал в эту минуту: “Нет, всё правильно. И хорошо, что у них здесь хватило выдержки. А что им трудно пришлось — на то и военная служба”…» Вот так: генерал не знает, а П. Халов знает. Он так же знает, что думает и сам генерал, и его жена, и их дочь, и вторая дочь, и вообще все действующие лица. Но мы, читатели, не верим, что он знает, нам мешает это постоянное напоминание автора о себе, мы хотим остаться с героями наедине, хотим забыть, что они выдуманы.

Ну и что же, может возразить П. Халов, вон и у Льва Толстого все герои «думают» — остаётся только напомнить, что у Льва Толстого внутренние развёрнутые монологи служат для психологической обрисовки характеров, а не являются репликами автора для информации.

Могут и спросить: как же так, сплошные недостатки, значит, никуда не годное произведение? Напротив. Если бы роман «Иду над океаном» был просто графоманской писаниной, то и говорить бы о нём не стоило. Я просто пытаюсь понять и объяснить, почему он не стал и не станет, выражаясь современные языком, бестселлером. А мог бы. Предпосылки для этого заключены в самом произведении, в отдельных и довольно значительных золотых жилах добротной прозы. Если бы (можно пофантазировать?) разбить роман на отдельные повести и рассказы, то вполне естественно лишняя «порода» осыпалась бы, и отдельные сверкающие вкрапления стали бы тем, чем им и положено быть — самородками.

Когда же автор насильно втиснул несколько сюжетов в обручи романа, в них обозначилась ещё одна настораживающая читателя тенденция. Понимаете, все герои произведения, по крайней мере, из основных, все они до последней степени положительные. Я уже упомянул, что два лётчика с похожими фамилиями напоминают не то что близнецов-братьев, а одного и того же человека, так сказать, в двух лицах. Так вот, и все остальные герои — ближайшие из ближайших «родственники» по своим характерам этим лётчикам. Все они умные, честные, смелые, целеустремленные… «Мне везло всегда на встречи с одержимыми людьми», — признаётся одна из героинь романа. Ей и не могло не везти, потому что все персонажи и она — эта Мария Сергеевна Волкова, — все они одержимые в самом благородном смысле этого слова люди. Они одержимы «одним стремлением: раскрыть, наиболее полно проявить все свои творческие возможности, все свои силы, чтобы отдать их служению Родине» (слова, опять же, из аннотации).

Не буду сейчас подробно разбирать, в чём состоит односторонность подобного подхода к действительности. Читателю, знающему жизнь, следящему за современной литературой, читающему книги Ю. Трифонова, В. Астафьева, В. Распутина и других крупных писателей, известно, что настоящая проза отнюдь не всё видит в розовом свете, она с позиций реализма показывает, что не так уж мало ещё у нас, мягко говоря, негероев. Опять же можно вспомнить, что краткий, но всё же существовавший период «лакировочной литературы» остался, слава Богу, во вчерашнем дне. Зачем нам приукрашивать действительность и покрывать лаком образ советского человека? Мы и без того сильны.

Конечно, писатель имеет полное и несомненное право на избирательность в выборе жизненного материала для своих произведений, но, повторяю, избирательность П. Халова отличается удивительной односторонностью, однобокостью. Разве можно не согласиться с недавним высказыванием Даниила Гранина о писательском долге: «Может быть, когда мы жаждем изо всех сил показать лишь хорошее, доброе, возвышенное, добродетельное, когда мы хвалим и отбираем лучших, примерных — мы усыпляем совесть, требовательность, льстим людям, народу» («Новый мир», 1981. № 10).

Многих недостатков (я называю это недостатками, но, может быть, кому-нибудь они покажутся как раз наоборот — достоинствами?) удалось избежать П. Халову в последнем романе «На краю земли», опубликованном в 4 и 5 номерах «Нашего современника» за 1981 год. Это — более сжатое, компактное, имеющее почти чёткую композицию произведение. Во многом этому способствует введение «сквозного» героя — писателя Коршака, чей образ и стал стержнем всей конструкции романа. Но и здесь есть, правда один, явный фабульный «аппендикс» — линия, связанная со Степановым. Степанов — личный шофёр отца Коршака, военного инженера, и вся его судьба, фронтовые и колхозные эпизоды его жизни, рассказанные П. Халовым мимоходом, но чрезвычайно подробно, не имеют, на мой взгляд, никакого отношения к развитию основного действия.

А действие разворачивается в современности: картины строительства грандиозной магистрали, доблестная работа её строителей, героические будни Советской Армии, страшный таёжный    пожар и победа человека над огненной стихией — вот мышечная плоть романа. Несомненный талант П. Халова-художника проявился здесь ещё более ярко.

«Там, впереди, куда они бежали, что-то загорелось, и ветер подхватил пламя — оно полилось ровным потоком через дорогу и упёрлось сначала в изгородь, а потом взвилось над нею, над штабелем заготовленных на зиму дров, и из сумрака, словно вырезанный из светло-жёлтой фольги, возник дом. Его окна слепо сверкнули, посветились мгновение, померкли — лопнули стёкла. А пламя, как живое, ушло дальше. И второй дровяной штабель позади дома всосал огонь, и огонь поселился там, сверкая через неплотно прилегающие друг к другу поленья. Потом пробило поленницу насквозь огненными струями, как будто это вода, встретившая преграду на пути…»

Эта картина видится наяву — настолько колоритны и смелы мазки полотна.

Запоминается «закадровый» образ изыскателя Домбровского, по пути которого идут строители трассы. В романе живут лишь его записки, чудом найденные в одном из туннелей, но эти записки рисуют облик живого человека с большой буквы, одержимого идеей найти путь для трассы и отдавшего ради этого жизнь. Он, первопроходец, уже тогда, десятки лет назад, задумывался о том, что «человек обязан предвидеть последствия каждого своего шага на земле…» И сейчас, когда магистраль, словно нож, врезалась в тайгу и горы, полоснула по живому телу природы, начальник строительства Воскобойников мучается вопросом: «Что обойдётся дороже — освоение или последствия?..»

Погибшее озеро на пути строительства становится символом дани, которую платит человечество прогрессу за счёт природы. Всегда ли эта дань столь необходима? Вот что чрезвычайно беспокоит героев романа, самого П. Халова, и это беспокойство обязательно найдёт отклик у читателя.

Но и в романе «На краю земли» герои иногда удивительно однообразно повторяют в чём-то друг друга. Если в предыдущем произведении чуть ли не все подряд влюбляются с первого взгляда, то в этом романе одного героя за другим методично бросают жены. Не повезло в этом смысле отцу Воскобойникова и самому Воскобойникову, уходит любимая от Коршака, а ещё раньше, в свою очередь, его мать бросила отца… Просто подавляет такая подчёркнуто наглядная иллюстрация к статистике разводов.

И снова, как мне кажется, начинает автор пережимать и увлекаться, живописуя характеры своих героев — прекрасных, мужественных, геройских: но не много ли их, однообразно одержимых и положительных?

Мне кажется, П. Халов находится сейчас в творческом поиске и сам не до конца удовлетворён созданным. Недаром его герой-«коллега» Коршак, о котором один из персонажей романа не без иронии замечает, что он, Коршак, «толстые книги пишет», мучительно размышляет о своей писательской судьбе: «Словно в воду ушло всё, что он написал и напечатал…» Действительно, нет для писателя ничего тягостнее, чем отсутствие контакта с читателем.

П. Халов даже решается на откровенную «подсказку», растолковывает нам, как нужно читать его прозу. В первой главе романа «На краю земли» он описывает шторм, борьбу рыболовного траулера с морской стихией, опять же героизм рыбаков. Затем сотрудник центральной редакции журнала или газеты Гребенников читает рассказ Коршака с подобным сюжетом (Коршак был на том траулере рулевым), и рассказ этот не вполне ему нравится. «И вдруг он понял: не в ситуации дело — в людях. В какой-то пронзительной чистоте их, в их неразрывном единстве со всей Россией…»

Профессиональный работник литературы не сразу понимает, в чём дело, а что же делать простому читателю? Воистину, читатель оказывается в роли Жоглова, партийного работника, рассматривающего картину «Партизаны» художника Валеева («Иду над океаном»): «Жоглов умом понимал, что всё это нужно и важно, — немеркнущая тема. Но что-то в громадном полотне Валеева казалось скучным, не волновало оно сердце…»

Я уже пытался объяснить, почему романы П. Халова могут показаться скучными, способны отпугнуть читателя. Читателю просто всё это уже во многом знакомо, он уже читал подобное «вчера». Писатель может оставаться в тени, если он опередил своё время, если он, мягко говоря, не писатель и если он отстал от текущего литературного процесса. Здесь, мне кажется, как раз третий случай.

П. Халов, талантливый прозаик, не может пока занять подобающее ему место в строю писателей, потому что, увы, использует творческие приёмы вчерашнего дня. Роман «На краю земли» во многом оставляет надежду, что писатель найдёт тот путь, который выведет его к современному читателю.

И, может быть, состоится преодоление парадокса.