Новенький
Рассказ
Видеозапись
«Рассказ "Перекрёсток" читает автор» можно посмотреть в соцсетях:
В ротной каптёрке — жара.
От шинелей, парадок, сапог, сменных портянок и прочего
солдатского добра, разложенного, развешанного и просто брошенного по
углам — духота. Под потолком пылает лампа. Давно пора бы развиднеться,
но зимние сугробистые тучи висят сразу за окном, и день никак не может
заглянуть в заиндевевшее стекло.
Декабрь.
Дежурный по штабу уходит, а старшина 5 й роты Федоренко,
дремотно щуря заплывшие жиром глаза, с минуту рассматривает новенького
и скептически поджимает мясистые, словно у породистой деревенской
девки, губы. Во взгляде его можно прочитать недовольство — то ли
преждевременной побудкой, то ли внешним видом «пополнения».
Да и то! Новенький совсем не производит впечатления
гренадера. Смотрится он малорослым, щупленьким — хилым. Шинель не по
росту свисает с его пацаньих плеч, поношенная шапчонка накрывает всю
стриженую голову и пригибает книзу уши. Глаза новенький имеет большие,
голубые — девчоночьи. Вдобавок он, то и дело шмыгая курносым
носом-пуговкой, каждый раз проводит по нему шершавым рукавом шинели и
периодически поддёргивает под мышку скатанную в свёрток парадку. И это,
называется, он по стойке «смирно» стоит!
— Как кличут-то тебя, воин, Аникой, что ли? — усмехается
старшина.
— Почему? — искренне удивляется новенький. — Акулов я,
Алексей. Военный строитель рядовой Акулов.
— Ишь ты! Грозная у тебя, брат, фамилия, — констатирует
Федоренко. — А ответь-ка мне, Акулов Алексей, где это твоя новая шапка
может быть?
— Нету, — потупившись и краснея, тихо отвечает
новенький, а потом с каким-то непонятным вызовом добавляет: — Мне и в
этой хорошо.
— Ну-ну… Как говорится, дело хозяйское, — ставит
Федоренко точку в разговоре и поднимается из-за стола. — Пойдём-ка,
«хыщник», на место определяться.
Старшина показывает Акулову свободную койку на втором
ярусе и удаляется в свою каптёрку-раковину. Только он начинает
маститься на лежак додремать утрешнее, как звонит дежурный по части:
— Старшина, почему ваш участок плаца до сих пор не
убран? Даю полчаса. Лично приду проверить.
Федоренко кладет трубку, в сердцах чертыхается и велит
дневальному позвать новенького. Через мгновение Акулов перед ним.
— Товарищ старшина, по вашему приказанию явился!
— Какой такой старшина, да ещё и святой, ко мне явился?
— Не старшина, а я, Акулов, рядовой, по-вашему, товарищ
старшина, приказанию не явился, а прибыл!..
Повеселевший Федоренко хмыкает от удовольствия.
— Эк, брат, и накрутил ты! Вот что: дежурный по роте
выдаст тебе метлу — срочно нужно подмести плац до третьего подъезда.
Понял?
— Понял.
— Не «понял», а «есть»! — пытается быть жёстким старшина.
— Ну, есть.
— Э-эх, иди с глаз долой! Через двадцать минут проверю.
Федоренко наблюдает сквозь проталинку в окне, как Акулов
выходит из подъезда и обозревает снежную пустынь плаца. Крупяной снег
сыплет густо и настойчиво. Новенький опускает клапана шапчонки, левую
руку упрятывает поглубже в рукав шинели, а правой перехватывает связку
голых прутьев и принимается водить ею из стороны в сторону. Появляется
полынья тёмного асфальта, но потом, пока Акулов дыханием пытается
согреть руки, она прямо на глазах бледнеет, сужается и исчезает вовсе.
«Вот чудило на мою голову, — вздыхает старшина, — ещё и
руки отморозит…»
— Свиридов! — кричит он дежурному по роте. — Отнеси-ка
новенькому рукавицы.
Акулов торопливо натягивает солдатские трёхпалые
перчатки и с удвоенной энергией принимается за дело. Снегопад словно
пугается его натиска и постепенно стихает. Тёмная дорожка асфальта
начинает расти…
Приближается время обеда. Сержант Свиридов берёт
новенького на заготовку в столовую. Акулов бегом разносит по столам
объёмистые огняные бачки с супом и кашей, прохладные чайники с киселём,
стопки алюминиевых чашек. Теперь ему жарко, и он часто утирает пот со
лба тыльной стороной ладони.
Появляется личный состав роты. Чумазые, в чёрных от
солярки и серых от цемента рабочих бушлатах и телогрейках,
воины-строители рассаживаются за длинные столы. Гомон, смешки, звяканье
посуды смешиваются в сплошной гул. Акулов приглядывается к своим новым
товарищам, стараясь угадать в них будущих друзей.
Он садится за последний стол, чтобы самому наконец
основательно пообедать, и сразу чувствует во всем теле приятную
усталость.
— Новый, что ли? — спрашивает его солдат в пригнанной и
чистой форме. — Какой призыв?
— Декабрьский, — охотно откликается Акулов.
— Салага, значит? Так-так… — многозначительно роняет
сосед.
— Перестань, Гандобин! — одёргивает его сидящий рядом
Свиридов. — Хоть за едой отдохни.
— А тебя колышет, да? Трогают тебя? — огрызается тот.
— Зануда! — машет сержант рукой и отворачивается.
Когда рота уходит, Акулов вместе со вторым дневальным
сдаёт на кухню грязную посуду, моет столы горячей водой, подметает пол
под ними и только потом идёт в казарму. Там он пристраивается на
табурете у окна и намеревается заслуженно отдохнуть. Сразу вспоминается
родимый дом, он видит мать, отца, братуху, слышит их говор…
— Акулов! К старшине! — прерывает его грёзы крик
дневального.
Федоренко, уже отоспавшийся, находится в благодушном
расположении духа.
— Слушай, брат, — доверительно говорит он новенькому, —
приказано нам полы в казарме подраить. Что ты думаешь на этот счёт?
— Думаю, мыть надо, — серьёзно отвечает Акулов.
— Как говорится, нет вопросов. Ведро и тряпку получишь у
дежурного.
Казарма — размерами с добрый спортзал. Через час
старшина проверяет работу: заглядывает, кряхтя, под койки, смотрит
придирчиво за дверями, даже тумбочки от стен отодвигает — везде блеск и
чистота.
— Молодец, «хыщник», получается! — одобрительно хлопает
Федоренко солдата по плечу. — Теперь отдыхай.
Новенький опускается на табурет и вытягивает
одеревеневшие ноги. Надвигается вечер. Казарма погружается в полумрак.
В умывальной комнате утомительно капает из нескольких кранов вода. Всё
это нагоняет на Акулова вязкую дремоту…
Но вскоре вспыхивает свет. Воины возвращаются с работы.
Казарма наполняется вдруг и сразу. В одном помещении гомонят и
двигаются более сотни человек. Кто переодевается в чистую форму, кто
спешит в умывальник. В одном углу уже слышится бренчание гитары, из
другого доносятся всплески смеха, в третьем разгорается ссора…
На Акулова пока никто не обращает внимания. Он тихо
сидит в своём углу и приглядывается с любопытством ко всему
происходящему вокруг. На лице его светится улыбка. Уж очень ему хочется
с кем-нибудь поговорить!
В 18 часов 30 минут личный состав роты направляется на
ужин. Новенький садится за последний стол и только тогда замечает, что
в соседях у него снова Гандобин. С кем, с кем, а с этим типом Акулову
общаться что-то не хочется. Может, пересесть? Пока раздумья длятся,
Гандобин вдруг хватает его кусок хлеба и перекладывает к своей чашке.
— Что это? — удивляется новенький.
—Чего-о-о? Много будешь жрать, плохо будешь спать! Усёк?
— угрожающе обрывает сосед.
Сидящий напротив младший сержант тянется через стол,
перекладывает хлеб на прежнее место и веско произносит:
— Слушай, Гандоба, отстань от парнишки. Усёк?
— Поду-у-умаешь! Скоро салагам и слова не скажи! —
злобится Гандобин, но утихает.
После ужина, построения части и строевой подготовки
наступает час личного времени. Акулов пристраивается в бытовой комнате
и начинает подшивать свежий подворотничок на гимнастёрку. Он так
погружается в это занятие, что невольно вздрагивает от неожиданного
толчка в плечо. Над ним стоит Гандобин.
— Чё, оглох? На-ка, подшей мне сначала. Да пошустрей!
Новенький пару секунд смотрит широко открытыми глазами и
молча склоняется над своим шитьём.
— Ты чё борзеешь, салага? — Гандобин вырывает из рук
Акулова гимнастёрку и швыряет в угол.
Шум в бытовке мгновенно стихает. Одни Гандобина боятся,
другие не желают связываться. Тех, кого он сам опасается, сейчас здесь
нет.
— Ну-у! — взвинчивая себя, почти визжит он и бьёт
Акулова кулаком в плечо. Раз, другой…
И вдруг рожу его обжигает хлёсткая пощёчина. Этот
внезапный отпор так ошеломляет Гандобина, что у него отваливается
нижняя челюсть. Он мгновение таращится сверху вниз на новенького и
только собирается «взорваться», как раздаётся едкий голос старшины:
— Ну что, брат Гандобин, невкусно?
Гандобин резко оборачивается, хочет что-то вякнуть, но,
как часто бывает в подобных случаях, дыхания не хватает, и из горла его
вырывается звук, похожий на утвердительное: да!
—Ха-ха-ха! — хохочет басом Федоренко, прислонясь к
косяку двери.
— Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! — смеются дружным хором
салаги прямо в глаза блатному Гандобе.
Смех толчками вырывается из груди Акулова, хотя он всё
ещё красен от гнева и кулаки его плотно сжаты.
Даже когда Гандобин, потный от позора и бессильной
ярости, исчезает, веселье в бытовке стихает не сразу. Наконец старшина
делает глубокий вздох, промокает вышитым платочком глаза, трубно
сморкается в него же и от души произносит:
— Молодец! Ну молодец!.. Вот что, брат, айда-ка в
каптёрку, шапку тебе хорошую подыщем — негоже такому орлу в старье
ходить…
Акулов, пунцовый уже от смущения, подбирает гимнастёрку
с пола и идёт за старшиной. На фоне Федоренко смотрится он совсем
мальчишкой.
Узкой своей спиной чувствует новенький взгляды ребят, с
которыми предстоит ему вместе служить целых два года.
/1974/
_______________________
«Комсомольское
знамя»,
1988, 12 октября.
|