ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава I

Как я опьянел без вина

1

В понедельник утром меня встряхнул дверной звонок.

Я только-только, дня за три до того, его восстановил и теперь, впервые услыхав в деле, вздрогнул сильно. К тому ж, мгновенно вспомнил вчерашнее, бомбу свою дурацкую: ну, всё — менты! Мне в сонную ещё голову не вскочило, что пинкертоны наши барановские просто-напросто не сумели бы так соперативничать.

А, впрочем, чем чёрт не шутит!

Пока я туго скрипел мозгами — заскрипел-заскрежетал ключ в замке. Ага! Ясненько: свои — бандиты родимые. Ну, уж это — дудки! Мне друг Митя пристроил-врезал на днях новые замочки, так что бесполезно ковыряться-то. Хотя, как бы гады не заклинили, не поломали своими отмычками новые запоры.

Как всегда, я спал совсем голышом. Одеваться не стал (лишь очки напялил), обернулся одеялом, словно тогой или… саваном, пошёл, приотворил дверь на цепочке: точно — Михеич с Волосом.

— Ну, чему обязан? — негостеприимно буркнул я. — Замки-то новые, не надо ковыряться.

— Открой, парень, разговоришко на пяток минуточек — по делу, — сказал миролюбиво Карл Маркс.

— У меня дела с вами продолжатся-возобновятся через два месяца…

— Э-э-э, открывай! — раздражился вмиг Михеич. — Мальчонка я тебе — шутки со мной шутковать? Дело, гутарю, есть, а так бы хрен пришёл.

— Открывай, открывай, фраер! — тявкнул из-за плеча пахана и глист Волос.

Я скинул цепочку, впустил незваных татей в прихожую, демонстративно прикрыл дверь в комнату.

— Экой ты! — прогундосил с укоризной Борода, — Да и хрен с тобой! Тут вон чего: осталося — ты прав — ровнёшенько два месяца, а такой срок и нужон для документов. Забыл я тебя сразу предупредить-то. Так что, парень, срочным порядком портки натягивай да — бегом дело делать. Сёдни-то аккурат отдел приватизации открытый — с девяти до шашнадцати. Вон Волос и сопроводит тебя — для верности…

Вот паразитство — вспомнили! Я и сам знал, отлично ведал сроки приватизации. Ведь мы с Леной однажды уже чуть не приватизировали свою квартиру. Сдали все бумаги, стали ждать, и тут случилась-вспыхнула очередная ссора, да не на жизнь, а на развод. По крайней мере, на словах клялись-божились в драчке: жить вместе больше нельзя!

И однажды, в пятницу, когда вышли в свет все барановские рекламные листки, зазвонил телефон — Лены дома не было.

— Алло! Здравствуйте, это вы квартиру продаёте?

— Что? Впервые слышу!

— Ну, как же: ваш телефон — 12-23-74?

— Да, это наш телефон.

— Ну, вот же, в «Вестях» сегодняшних: «Продаётся однокомнатная квартира в центре города…»

— Уже продали! — оборвал я и бросил трубку.

Пока одевался-собирался, раздалось ещё два квартирных звонка. Я побежал, сразу, автоматически, прихватив паспорт, купил в киоске «Вести»: точно — есть такое дичайшее объявление.

Тут же, нимало не медля, я галопом поскакал через рынок в контору на Октябрьской, успел чудом до закрытия, умолил-уговорил там всех, кого нужно и тут же прыгающей рукой настрочил заявление: от приватизации квартиры отказываюсь…

— Зачем, зачем ты это сделала? — пытал потом я Лену.

— А затем, что надо продавать эту квартиру подороже и купить две квартирки попроще, да и — разъехаться.

Я чуть не задохнулся от гнева, ярости, обиды, страха, тоски.

— Да ты понимаешь, нет ли, дура пупырчатая, что значит для меня моя квартира?! Это единственная ценность в этом дебильном мире, что осталась-есть у меня. Я в этой моей квартире буду жить всегда и в ней умру! Запомни это, гадкая ты, предательская и паршивая женщина!

Ух и разозлился я тогда. И — испугался. Очень испугался. Квартира эта для меня, действительно, — всё, что осталось прочного на свете. Это в полном смысле слова — моя крепость!..

Михеич нетерпеливо смотрел на меня.

— Ну, что ж… — протянул я, — делать нечего, надо идти. Только, уж позвольте, я без провожатых. Человек я взрослый, дееспособный.

— Не знаю, на что ты способный — это дело десятое, — грубо оборвал Михеич, — а шутки шутковать не к чему. Волос пойдёт с тобой и — точка.

— Но я бы предпочёл хотя бы Валерию — нельзя ли?

— Валерка хворает.

— Что с ней? — вскинулся я.

— Не твоё, парень, дело! Собирайся-ка пошустрей.

— А вот, коли так, коли тон такой, так и не пойду вовсе! — упёрся рогом я.

— Э-э-э, парень, не заносись! — нагнул по-бычьему голову Кырла Мырла и погрозил мне заскорузлым пальцем. — Если я тебе щас влеплю раза, у тебя мозги-то по стеночке разбрызжутся!

Я глянул — глаза кровью наливаются. Чёрт, и вправду рассвирепел. Я действительно поехал не в ту степь, пора ретироваться. Но — с высоко поднятой головой.

— Ладно-ладно, — дипломатично сбавил я тон. — Зачем кипятиться? Пойти я, конечно, пойду: договор дороже денег. Только есть-имеется и просьба небольшая: нельзя ли по дороге ещё одно дельце провернуть? Надо холодильничек, люстру, лампу настольную для хозяйства прикупить… Не для меня же, для Валерии, в конце концов — а? Ну и я бы пока попользовался — без холодильника летом, сами понимаете, ну никак нельзя…

Михеич смотрел на меня, напряжённо морщил мощный лоб, думал-прикидывал. Потом проворчал:

— Не надо было свой пропивать, алкаш хренов… Ладно, вот, Волос, деньги (он выдал шестёрке пачку ассигнаций): купите там холодильник — да большой, двухкамерный… Люстру, так и быть… А лампа настольная — дурь. Обойдётся без лампы. Гляди, чеки не забудь — проверю. И сдачу до копеечки! Ну, там, когда закончите, пару пузырей возьмите — тут законно…

Вот так куркуль — на настольной лампе сэкономил!

— Надеюсь, — невинным голосом напомнил я, — за приватизацию не мне платить придётся? Там сейчас, поди, тысяч полста надо.

— Ладно, и за это заплатишь, — буркнул Михеич Волосу. — Ну, я пошёл, а вы давайте-ка пошустрей. Времечко-то, оно — деньги.

Мне весьма претило присутствие в моей квартире пархатого Волоса, и я не стал завтракать, пить чай и даже обливаться не стал. Сполоснул лишь лицо, почистил зубы, и мы отправились в ЖЭУ за справкой.

— Слушай, — спросил я лысого волосатика по дороге, — а что там с Валерией-то случилось?

— А чё с ней случится! Сидит под замком — кайфует. Чё-то шеф на неё психанул.

— За что же?

Но Волос уже прикусил язык.

— Пошёл ты! Не лезь не в своё — усёк?

У первого же комка Волос загоношился:

— Ё-моё, чердак-то трещит! Надо хоть пивка дерябнуть — а? Ты как?

— Я никак. Я не болею. Но если фанты мне возьмёшь — выпью. Только чеки-то не забудь, а то от шефа схлопочешь.

— Хватит подъёживать-то! — отмахнулся Волос.

Он купил банку «Белого медведя» и бутылёк фанты, тут же вскрыл пиво, жадно припал слюнявыми губами к баночной дырке, запристанывал. Оторвался, утёр блаженно пасть, ощерил чёрные корешки резцов.

— У-у-ух, в кайф!

Выпил свою фанту и я, заглушил колики в желудке. Мы двинулись дальше. Я злорадно про себя усмехался: во вторник, как я помнил, паспортный стол в ЖЭУ с посетителями не работал. Сейчас, думаю, ты, Волос, юлой от злости и страха завертишься, а потом схлопочешь от хозяина пару крепких затрещин.

Каково же было моё изумление, когда Волос-хиляк ногой распахнул дверь к паспортистке, вскинул в приветствии козой рогатой пальцы:

— Хэлло, Варюха!

И «Варюха», надменная сытая дамочка, брезгливо выправлявшая мне не так давно справки на новый паспорт, привскочила, расщеперилась в угодливой улыбке.

— Ой, какие лю-ю-юди! Здравствуйте, здравствуйте, Виталий Витальевич! А как Иван Михеевич, — здоров ли?

— Здоров, здоров, — даже каким-то вдруг прорезавшимся баском покровительственно бросил Волос. — Тут вот чего, Варюха, в натуре, — вот этому фраеру справку надо срочно выправить на приватизацию. Усекла?

— Сейчас-сейчас, в один момент! — засуетилась дамочка.

Она сама тут же сделала выписку из ордера, сама же сбегала к начальнику за подписью.. На прощание взялась как-то снизу вверх заглядывать Волосу в глаза.

— Я извиняюсь, но напомнить хочу: там Иван Михеевич ещё должен…

— Это с ним, с ним! — оборвал Волос, даже привзвизгнул. — С ним! Он сам, когда надо, позвонит.

— Хорошо, хорошо, — стушевалась робко паспортистка.

Волос вынул два десятитысячных хруста, сунул ей в вырез кофты.

— Это вот пока — на лимонад с конфетами. Чао!

На выходе я заглянул в двери бухгалтерии — Ленин в масонском галстуке и обнажённая Россия по-прежнему висели на стене рядышком.

На улице Волос попросил:

— Ты подтверди потом — я ей полсотни кинул.

— Ну, это уж нет, Гениталий Генитальевич, — усмехнулся я, — воруйте у хозяина, милейший, без моей подмоги. Я на такие мелочи не размениваюсь.

Волос насупился, заворчал:

— «Гениталий» какой-то… Всё бы выёживаться да дразниться — фраер грёбаный!

И потом он, то и дело поддёргивая пальцем очочки на переносицу, до самой приватизационной конторы молча сопел в две дырочки. Только уже в коридоре конторы я из любопытства спросил:

— А здесь-то блата у вас нет, что ли? Зачем два месяца-то ждать-томиться?

— Был да сплыл, — буркнул всё ещё гнусливый Волос.

Когда все дела, наконец, спроворили, когда привезли домой холодильник «Стинол» и трёхрожковую — под хрусталь — люстру, Волос оживел, загоношился.

— Ну, чё, я сбегаю за водярой-то? Михеич дозволил.

— Беги, беги, — ласково сказал я, — только не возвращайся. Вылакай обе бутылки и — подавись.

— Э-эх, и не компанейский ты чувак, — в тон мне ответил Волос. — Такого фраера дешёвого и замочить не жалко!

— Иди-гуляй, — развернул я его и шуганул в костлявую спину. — Мочильщик! Меня уже все убивали-мочили, только тебе теперь осталось. Канай, канай отсюда!

И я с грохотом захлопнул за своим будущим убийцей дверь.

Мразь!

2

Хотелось есть.

Быстренько соорудив глазунью на два зрачка и заварив чаю, я позавтракал наспех и побежал к тёще. Под забором генеральского особняка стояли милицейский уазик и чёрная «Волжанка». У калитки маячил сержант с автоматом. Ого! Неподалёку толпилось-кучковалось человек десять — дети, старухи. Я не решился задерживаться, глянул на ходу: в двух левых окнах вышибло рамы, в остальных — стёкла. Однако ж стены и башни все оказались на месте, целёхоньки. А я-то ожидал-надеялся, что останутся от замка одни руины.

Ефросиния Иннокентьевна была занята. У неё сидела какая-то здоровенная особь мужеска пола — то ли ученик, то ли друг-товарищ новый. Да мне и дела не было — кто. Я вызвал тёщу в сенцы и без обиняков спросил:

— Вы в курсе — что это ночью напротив вас случилось? Мне сказали, будто взрыв какой-то…

— Ты за этим прилетел? — вдруг с чего-то встревожилась Ефросиния Иннокентьевна.

— Так ведь я сам хотел генерала подорвать, да вот опередил кто-то, — вполне искренне всхохотнул я.

— Да уж, особняк этот многих, вероятно, раздражает, — усмехнулась в ответ тёща. — Действительно, там ночью взрыв был. Тут чуть не целый полк ранним утром понагнали — только танков не хватало. Старухи вон судачат, будто «бонба» слабой оказалась — лишь стёкла-рамы повышибала да одну перегородку внутри разворотила. Попугал кто-то генерала или предупредил…

— Это точно… А Иринка-то где?

— Да там и крутится где-то — событие всё же.

Иринка, действительно, стояла, заложив палец в рот, в толпе ребятишек. Я не стал её отвлекать-окликивать, зашагал домой.

Я вышагивал и сам себя слегка и в общем-то добродушно поругивал: дурак ты дурак! Остолоп! И чего, кому доказал? А если б схватили на месте? Лет пятнадцать точно бы вкатали… Хорошо ещё от патруля вчера в подворотню унырнул… Тебе, идиоту, надо-пора уже себя, свою жизнь защищать, а ты на других нападаешь. Пускай эти джейрановы живут как хотят, пускай богатеют и толстеют… Согласись, если бы на тебя сейчас свалилось миллионов триста, ты бы разве не отгрохал себе домище с нормальной отдельной ванной, с нормальной спальней, где можно поставить нормальную широкую кровать, с большой комнатой под биллиард и теннисный стол, с кабинетом, где можно разместить нормальную — в 10-15 тысяч томов — библиотеку, компьютер на отдельном столике…

Впрочем, стоп, компьютер нам и задарма не надо — поганая для творчества штуковина, убивающая вдохновение и нивелирующая стиль. Это для какого-нибудь Вознесенского компьютер незаменим и для того же Андрея Волчкова, который конструирует-вымучивает свои стихопоэзы…

Тьфу ты, о чём это я? Надо об особняке помечтать…

Я заглянул в самую глубь себя, на самое донышко своей морщинистой души и вынужден был признаться: да, я бы такой особняк себе отгрохал. Если б у меня, конечно, завелось лимонов триста или — так и быть! — хотя бы двести пятьдесят. Эх, и почему у меня нету препаршивых двухсот пятидесяти лимонов!

Тьфу ты, зараза! Да ведь я опять не о том думаю!

Всё, пора уже всерьёз решать-придумывать, как же мне из ямы-то могильной выкарабкиваться. Два месяца — не срок. Они пролетят мигом. Я ведь, признаться, ещё никакого определённого плана не имел. Действовал я пока на авось: мол, всё само собой, когда время подступит, распутается-развяжется, и я из тенёт, в каковые уже залез-запутался обеими ногами и полутора руками, сумею в последний момент выскочить.

И вот тут, вышагивая по солнечной и пустынной в полдень улице Энгельса, я отчётливо, до озноба в спине вдруг осознал: парень, а ведь шутки кончились — если ты ничего не придумаешь, жить-существовать тебе осталось пару месяцев. И даже — пусть, пускай на минуту согласимся-поверим, что тебя не укокошат, а, действительно, отберут у тебя лишь квартиру — ты, мил-друг, всё равно погиб. Погляди-ка, погляди-ка попристальнее — не брат ли твой по судьбе кандыляет тебе навстречу?

По тротуару плёлся-приближался бомж — в рваном стёганом пальто, ободранной кроличьей шапке, в дырявых кроссовках без шнурков на босу ногу, с болоньевой засаленной сумкой в руке. Поравнявшись со мной, он приостановился, больным взглядом глянул искательно, утёр обильный пот с бородатого лица грязным рукавом.

— Слышь, земляк, выручил бы — а?

Я обычно прохожу мимо таких образин молча, в диалог не вступаю, а если когда и подавал по пьяни, то лишь убогим согбенным старушкам, которых, и вправду, жалко бывало до слёз. Но на сей раз я как-то всей кожей, всеми фибрами души ощутил-почувствовал — как этому мужику плохо. Как свербит его грязное тело под нелепой в майский калёный день стёганкой, как пульсирует-дёргается от голода его желудок, как трещит-раскалывается башка бедолаги после вчерашнего…

— Пойдём, — приказал я, разворачиваясь к магазину, который только что миновал. У дверей бросил бродяге: — Подожди здесь.

Я купил бутылку хорошей водки «Губернская» и палку колбасы. Бич, когда я вышел, смотрел на меня с тревожным любопытством, робко улыбался.

— Пошли, — сказал я, увлекая его во двор пустого, с выбитыми окнами домишки рядом с магазином. Мы устроились на крыльце. Я выставил бутыль, выложил колбасу на бумажке. — Ты уж извини — хлеба нету.

— У меня есть, есть, — засуетился мужик, полез в котомку, выудил полбуханки чёрного хлеба, алюминиевую погнутую кружку, закопчённую снаружи и с коричневым налётом чифиря внутри, перочинный ножик с облупленной перламутровой ручкой. Он жадно принялся кромсать на куски колбасу и хлеб.

— Как зовут-то? — спросил я.

— Винтом… То есть — Семёном.

— Ну, а меня — Вадимом. Вот и познакомились. Давай, наливай.

Семён-Винт отвинтил пробку, набулькал треть кружки, угодливо протянул мне.

— Нет, Семён, пей сам — я не буду.

— Как?! — оторопел он.

— Да вот так, не пью я совсем — такой уж человек. А ты пей, пей. Не стесняйся. Это я тебе взял.

Винт хотел что-то ещё сказать, но кадык задёргался-заходил ходуном от непреодолимой похмельной жажды. Он приник к краю кружки и, давясь, чихая, захлёбываясь, расплёскивая на грудь, выцедил водку и поспешно заткнул рот и нос куском хлеба. Перевёл дух, откусил хлеб, впился жёлтыми зубами в сухую колбасу, пристанывая, начал жевать. Я, невольно морщась, смотрел. Не прожевав и первого куска, он засунул в волосатую дыру рта второй, потом третий. Глаза его уже заблестели-ожили, заволоклись плёнкой хмеля, он — поплыл. Неуверенно развёл руками, показывая на крыльцо-стол, ухмыльнулся, сквозь непрожёванную колбасу спросил:

— А чего это ты — а? Праздник, что ли?

— Не праздник — поминки.

— Ух ты! — вскинулся Семён. — Кто умер-то?

— Я.

Он даже жевать перестал, вгляделся в меня, хихикнул:

— Ну и хохмач! Да ладно, не хочешь — не говори… Можно мне ещё?

— Пей, Господи! Я же сказал: вся бутылка тебе. А ты мне вот что… Расскажи-ка, Семён, как ты вот до этого дошёл… Что у тебя — дом сгорел? Землетрясением разрушило?

— А-а-а… — понимающе протянул Винт, приосанился даже, перешёл почему-то на «вы», — вон вы чем интересуетесь… Журналист, поди, газетчик — жареного надо?

— Да какого там «жареного»! О вас таких уже писано-переписано — никто и не читает. Мне просто интересно. Неужели ты не можешь просто взять и рассказать — без кривляния? А то ведь я могу и распрощаться, — жестоко пошутил я, берясь за бутылку.

— Ладно-ладно, что ты! — перепугался Семён. — Всё сейчас выложу, как на духу!

Он торопливо схватил «Губернскую», наструил в кружку побольше и жадно, уже без заминок, выхлебал в три глотка, утёр усы, молодецки крякнул.

— Эх, сейчас бы сигареточку!

— А вот этого не догадался — извини, — повинился я. — На вот, потом сам купишь.

Семён взял с достоинством пятитысячную ассигнацию, сложил, спрятал в нагрудный карман ватника и приступил:

— Ну, так вот…

Рассказ его оказался незамысловат и страшен своей незамысловатостью. Ему — сорок пять, почти мой ровесник. Кончил в своё время политех, работал много лет на «Химмаше» инженером. Женился, народил двух пацанов. Получил двухкомнатную квартиру. Жил как все, пил умеренно, копил деньги на машину, вступил в общество книголюбов…

И вдруг накопленные на сберкнижке три с лишком тыщи в проклятом гайдаровском 92-м в единый миг превратились в труху, и почти тут же его попёрли с завода по сокращению. Начались случайные работы, но так как Семён всё сильнее и чаще взялся заливать за воротник, он долго нигде не удерживался. Жена на своей обувной фабрике получала гроши, а потом и вовсе зарплатишку стали-начали по полгода задерживать.

Ох и как же Семёна корёжило, как мучился он от стыда, когда ему приспичило в первый раз выйти на торгашескую панель. Даже вопли и когти взбешённой отчаянием жены и глаза испуганных детей никак не могли вытолкать его из дому с узлом продажного барахла, пока супруга не достала, наконец, заветную заначную бутылку и не нахлюпала Семёну полный до краёв стакан…

Ещё бы, я Семёна отлично понимал!

Два года назад, дойдя до ручки, распродав из дому всё, что можно и нельзя, наголодавшись, они с женой придумали запредельный выход: обменять свою двухкомнатную на однокомнатную с доплатой. Нарвались на архаровца вроде Михеича и отдали-подарили свою родимую квартиру за здорово живёшь, за мизерную «доплату»: вскоре объявился подлинный хозяин выменянной однокомнатной квартиры и шуганул их вон. Так они и очутились на улице. Жену с детьми приютила, скрепя сердце, её сестра в Рязани, а Семён стал бомжем — человеком без определённого места жительства…

Более всего поразило меня, вонзилось в мозги словечко его, сказанное уже заплетающимся неверным языком:

— Я думал — не выживу, боялся… Хотел тут же верёвку намылить… А ничего — привык… Привык! Ещё великий Достоевский сказал: человек есть существо, ко всему привыкающее… Это он про каторгу… А ещё у него Раскольников, Родя, тоже говорит… говорит… Ага! Говорит: ко всему-то подлец человек привыкает… Вот именно — подлец!..

Семён бормотал всё глуше, бессвязнее, через силу, пока вдруг не повалился на гнилые доски крыльца, выставив чёрные пятки, и тут же захрапел. Я завинтил бутылку с остатками живой воды, подсунул её под грязную щёку горемыки и пошёл прочь.

Это его дикое, нелепое, невозможное «привык» кололо-покалывало сердце. Неужто к этому можно привыкнуть?

Не приведи Господь!

3

Так хотелось хотя бы на миг отвлечься от горестных дум!

Я решил купить-прихватить домой какую-нибудь свежую книгу. На Коммунистической торгаши-лотошники ещё не свернулись. Я глянул товар у одного, у другого — везде одно и тоже: Доценко, Корецкий, Незнанский, Шитов, Тополь, Пронин из наших, Шелдон да Чейз — из ихних.

Нет, например, Виктор Пронин, в отличие от всех этих доморощенных сермяжных триллермейкеров российского розлива, действительно, талантлив и его «Банду» я прочёл с пребольшущим интересом. Но, помилуйте, покупать и читать «Банду-2», «Банду-3» и т. д. — это ж совсем себя и своё время не уважать надо. Или же каким надо быть шизодебилом, чтобы добровольно читать романчик с подло-рекламным названием — «Убийство Листьева»?! А уж на всяких компьютерных Кингов, Моррелов и прочих Шелдонов и вовсе денег и времени жалко…

Делать нечего, отправился я в областную библиотеку. Паспорт, кстати, я не выложил из кармана, так что без проблем можно записаться. Обычно мне хватало библиотеки Дома печати, в Пушкинку я ходил лишь от времени до времени просматривать газеты, для чего достаточно было разового талона.

Девушка в загородке перед абонементом чавкала жвачкой и читала «СПИД-инфо». Странно, что не Тургенева или Стендаля. Впрочем, с таким проститутским размалёванным лицом и такими коровьими глазами Стендаля не читают, да и вообще в библиотеке не работают. Кикимора!

Нервишки у меня что-то завинтились явно до упора — нехорошо.

Спидинформица выписала мне по паспорту читательский билет, затребовав пятьсот рублей. Я молча заплатил, пошёл в зал абонемента. Там девушка, уже настоящая, с осмысленным взглядом и скромной причёской, уточнила:

— Назарбаев?

— Какой Назарбаев? Моя фамилия — Неустроев.

— Ну, как же, а тут написано…

Я схватил читательский билет: точно — каракули можно прочитать и по-казахски. Я психанул так, что матюгнулся вполголоса. Пошёл на выход, швырнул в окошечко под острый нос финтифлюхе размалёванной испорченные корочки, проскрежетал:

— Назарбаев, родная моя, в Казахстане президентствует. Уж с паспорта-то за пятьсот рублей можно фамилию чётко скопировать?.. Коз-з-за!

Не успела та залаять или заблеять, как я уже хлопнул-зазвенел входной стеклянно-металлической дверью. Чёрт их всех побери! Кругом — бардак! Дурдом!

И мне вдруг так остро захотелось хлебнуть спиртного, что я даже испугался. Ну всё, сейчас — сорвусь!

Изо всех сил скрутив себя, я кинулся домой, заперся на все замки, накинул цепочку, разделся, залез в ванну, похлестал себя вдоль и поперёк ледяным душем, заварил чаю, настрогал бутербродов с колбасой, напитался, затем сел за стол, достал лист бумаги и торопливо, но чётко вывел сверху:

ДНЕВНИК

Леонард Петрович, сегодня я, увы, совершил антиоптималистическое преступление: я купил бутылку водки и опохмелил-напоил совершенно незнакомого мне бездомного алкоголика. Меня оправдывает только то, что я как бы проверил себя и окончательно убедился: я способен быть-находиться рядом с водкой, иметь полную возможность выпить, способен угощать другого человека, но не иметь при этом ни малейшего желания глотнуть хотя бы грамм самому…

Я писал, исповедовался-выворачивался и с каждой строкой дневника мне становилось легче и покойнее на душе: прав Леонард Петрович, прав — человек всегда срывается из-за минутной слабости. Но стоит её преодолеть, перемочь эту злую коварную минуту и снова — свет; снова — бодрость и ясность ума; снова — жизнь.

По традиции я завершил дневник разделом под названием:

ФОРМУЛА САМОПРОГРАММИРОВАНИЯ

Прошёл ещё один день моей жизни. Я прожил его трезво, а потому умно и правильно.

Сегодня я не выпил ни грамма спиртного, не потратил ни рубля на приобретение губительного яда. (Тут у меня рука дрогнула, но я успокоил себя — не для себя же покупал!)

Всё, что я сегодня делал, я делал трезвыми руками, с ясной головой, не одурманенной алкоголем.

Мой организм с каждым днём крепнет, болезни и недомогания от меня уходят. Я выгляжу моложе и симпатичнее. Я уверен в своём будущем, потому что никакие силы не смогут меня заставить выпить, а значит и вернуться в проклятое пьяное прошлое.

Для меня спиртное — вред, яд, смерть.

Я хочу жить и не хочу травить своё тело и свою душу. Я отказываюсь завтра и на всю оставшуюся жизнь употреблять алкогольный яд.

Я буду жить долго и счастливо.

Обязательно буду!

Было как раз половина шестого, когда я закончил. Я шустро оделся и поспешил в «Оптималист». Там сидели, угрюмо уткнувшись в телевизор оптимисты-оптималисты нового набора — опухшие, замороженные, ещё скованные и скукоженные.

— О! — обрадовался Лифанов. — А я как раз вас вспоминал. Тут вот мне на время книжку любопытную дали. Я думаю, она вас заинтересует — о писателях-пьяницах. Возьмите, почитайте.

Я взял — Иван Дроздов «Унесённые водкой». Вот и нашлось, что почитать на вечер. Я отдал Леонарду Петровичу скопившиеся дневники и поспешил домой.

Книжку я проглотил залпом: да-а-а — смело! Этот неведомый мне, да и, вероятно, мало кому ведомый писатель Дроздов поведал миру о питейно-алкогольных подвигах своих, как правило известных, соседей по дачному посёлку литераторов… Чёрт его знает: мне-то вроде бы теперь надо полностью на стороне этого самого трезвенника Дроздова быть, но как-то не получалось. Он, например, утверждает, будто В. В. Сорокин — алкаш из алкашей. Однако ж за два года учёбы на Высших литкурсах я ни разу не видел Валентина Васильевича хотя бы чуть поддатым. Или ещё: как-то так у автора книжки «Унесённые водкой» получалось-выходило, что лучше девяносто или сто лет прожить на свете трезвым Дроздовым, чем тридцать Есениным или сорок два Высоцким…

Уж очень, ну прямо донельзя спорная мысль!

Я долго в тот вечер ворочался, не мог уснуть, ломал голову: сам я, конечно, пить больше — дай Бог! — не буду никогда, но должен ли я и других отваживать? Того же Митю, к примеру? Да Митя-то постарше меня, чай не маленький… Нет, всё же лезть-вламываться в чужой монастырь со своим уставом — не по-людски. Ты свою цистерну выпил-вылакал? Ну, так не мешай это делать другим — не будь ханжой, фарисеем и занудой…

Хотя, с другой стороны, а как же заповеди Шичко? Насчёт того, что если вырвался сам, то помоги и другому?.. А вот я тем и помогу другу Мите: Митя поглядит-поглядит, как я жить здорово начал, как я распрямился да очеловечился — и сам бросит-завяжет. Дайте только срок…

На этой богоугодной мысли я и заснул.

4

С мыслью о Мите я и проснулся наутро.

Раньше девяти он в мастерскую не ходил. Я рассчитал, что в половине девятого он ещё будет дома, а вот половина его суровая как раз уже слиняет на службу. Однако ж трубку сняла Марфа Анпиловна. Я мгновенно изменил, сделал старческим голос:

— Э-э, это квартира Шиловых?

— Шиловых, Шиловых. Чего надо?

— Э-э, простите, звонят из художественного фонда (что это? есть ли такой?), будьте любезны — Дмитрия Ефимовича…

Голос Марфы Анпиловны помягчел.

— Сейчас, обождите… Митька! Ми-и-итька! Тут вон из художественного фонда тебя спрашивают — может, картину какую купить хотят… Да быстрей ты, чёрт!

Когда запыхавшийся Митя приник к трубке, я тихо отрезвил его:

— Митя, это я — Вадим. Слушай, срочно надо пообщаться — дело есть. Ты когда сможешь заскочить?

— Ну-у… — солидно, раздумчиво, почти что голосом Ельцина ответствовал Дмитрий Ефимович, — я могу подъехать к вам прямо с утра, часам, скажем, к десяти. Только у меня проблема с растворителем — из-за этого работа может задержаться. Я вчера весь растворитель истратил…

— Будет, будет тебе «растворитель», — хохотнул я. — Давай, жду.

К приходу Мити бутылка «Рябины на коньяке» уже красовалась на столе. Себе я купил пепси. Митя, разуваясь, узрел на двери красочно оформленный на листе ватмана

МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС СТРОИТЕЛЯ КАПИТАЛИЗМА

- Будь предан и продан делу капитализма.

- Стыдись своей ещё некапиталистической Родины, беззаветно и рабски люби страны капитализма, а особливо — Соединённые Штаты Америки.

- Сотвори себе кумира в виде доллара и поклоняйся ему.

- Добросовестно трудись на благо личного обогащения: свой кошелёк — ближе к телу.

- Будь индивидуалистом: один против всех, все на одного.

- Живи по законам джунглей: человек человеку — враг и тамбовский волк.

- Почитай отца твоего и матерь твою — если они богаты и умножают наследство тебе путями неправедными.

- Кто ударит тебя по правой щеке, тому выбей око за око и зуб за зуб, а потом ещё переломай ему и руки-ноги с помощью своих охранников.

- Убивай.

- Прелюбодействуй.

- Воруй.

- Лжесвидетельствуй.

- Желай жены ближнего твоего и особняка ближнего твоего, и дачу его, и холуев-охранников его, и «Мерседеса» его, и всего, что есть у ближнего твоего. А также и у дальнего твоего.

- Аминь!

Вот это — в точку! — воскликнул Митя. — Это их шакальи законы! А для чего ты это повесил?

— Для себя. Чтобы всё время помнить, в какое время живу. Ну и — для них. Тут ко мне кой-какие шакалы в последнее время зачастили…

— А кто ж тебе нарисовал? — всё на своё гнул Митя.

— Да я ж рассказывал тебе: я в армии художником-оформителем пахал. Пером и тушью владею, а вот возьми, да и маслом научи меня писать. Ты, говорят, уже всех почти барановских писателей научил кисть в руках держать?

— Глупости! — махнул рукой Митя. — Под Лермонтова да Шевченко обезьянничают… И ты это брось: надо писать или авторучкой, или кистью, иначе — баловство одно.

За болтовнёй мы уже пристроились на кухне, наполнили стаканы.

— Так и не пьёшь? — жалеючи меня пособолезновал Митя.

Я молча показал на висящий над столом тоже красочный текст-заклинание — «Я жить хочу!»

— Э-эх, один я остался! Предатель ты, Вадька! — скривился шутовски Митя и с наслаждением высосал рубиновую «Рябину».

Закусил сыром, задумался, помрачнел вдруг:

— Нет, точно, я чего-то часто стал закладывать — сам вижу… Работа не идёт, чёрт бы её побрал! Застопорило. «Россию» отставил пока — за этюды взялся. Но ты представляешь: пишу натюрморт, а по телеку — про Чечню, про трупы. Я пейзаж вырисовываю, а по радио — про АУМ Синрикё… Тошнота, не работа!

— Ну, так ты возьми, да и напиши-создай жёсткую жанровую картину про сегодняшний апокалипсис.

— Это что же, танк какой-нибудь на городской улице изобразить, под гусеницей человек раздавленный в шляпе, поодаль ребёнок без головы в луже крови — так?

— Ну, зачем этот демреализм примитивный. А вот я, если бы художником был, написал бы такую картину: представляешь, на полотне мир изображён — небо, лес, поле, цветы… Природа первозданная, одним словом. А посреди всего этого, в центре мироздания лежит толстая, чёрная, мрачная книга — Библия. И из неё, из толщи её страниц вытекает-струится-пенится густой поток алой крови и заливает мир… А? Каково?

— Да-а, впечатляет, — согласился Митя. — Только это сюр какой-то, это — не моё.

Он наплескал себе ещё полстакашка, выцедил, вдруг сморщился:

— Ты б лучше водочки купил, чем этот сироп.

— Ну-у, Дмитрий-Митрий, с утра водку лакать… Так цивилизованные люди не делают.

— Манал я твоих цивилизованных! Я человек русский, без фокусов. Это ты, я гляжу, под них выстёбываться начинаешь — вон уже и очки забугорные нацепил, поди израильские…

— Да что ты! Эта оправа в Туле сделана, на оружейном заводе. Наша, расейская! — пришлось обмануть Митю (на самом же деле оправа была и точно импортной, итальянской). — А тебе, если невтерпёж злиться, нервы разрядить, на-ка, глянь, чего умудрил один из моих учителей по ВЛК господин Нойман. Его из Литинститута турнули, так он теперь вон чего вытворяет. Почитай, а я пока яишню сварганю.

Митя взял журнальчик «Столица», уже открытый на нужном месте. Там помещалась статья И. Ноймана «Рубцов — это Смердяков в поэзии и жизни». Статейка гнусная. Я-то уже пережил, чуток успокоился и представлял теперь вполне, как взовьётся Митя.

И он взвился. Ещё по ходу чтения ахал-охал, матюгался и стучал кулаком по столу. А когда закончил пасквиль, даже вскочил, по кухне заметался.

— Ах жидяра! Вот гад! Нет, я так скажу: у вас, в литературе, можно прославиться, обратить на себя внимание, написав талантливую вещь, а можно и — бзднуть громко, навонять… Что этот твой Нойман и сделал! Лавры жидовы Терца покоя, видно, не дают.

— Ну, тут ты переборщил, — урезонил я. — Синявский — коренной русский…

— Да какой он русский, ежели под еврея канает? Совсем — иуда!

Митя нахлюпал «Рябины», глотнул успокоительного, вдохнул-выдохнул, уже более спокойно, философски заключил:

— А вообще я так скажу: чтобы понимать и любить поэзию Коли Рубцова, надо прежде всего быть русским…

Чувствовалось, вчерашний Митин хмель-растворитель уже вспенился-забродил — пора было срочно переходить к делу. Но Дмитрий вдруг нырнул в лирическую струю.

— Вот скажи, Вадя, у тебя мечта есть?

— Есть-есть! Я мечтаю, чтоб на лестничных площадках нашего дома сделали бы какое-нибудь такое специальное покрытие токопроводящее и под напряжением. Ты же сам знаешь: всё мочой залили — сплошные вонючие лужи. Пройти невозможно! А тут, представляешь, выпрастывает свинтус, надувшийся пива, свои причиндалы, струю пускает, а его кэ-э-эк шандарахнет током!..

Митя, внапряг слушавший, даже обиделся.

— Эх ты!.. Я серьёзно, а он…

— Ладно, Мить, не обижайся. Давай о деле поговорим. Дело — серьёзнейшее. Подожди…

Я сходил в комнату, притащил бюстик Сергея Есенина, поставил перед Митей на стол, отодвинув бутылку.

— Вот, друг Митя, из этого великого русского поэта надо — да простит нас Господь! — соорудить мне новый протез…

Митя врубался долго: да зачем тебе, да жалко такой прекрасный бюст, да ты и руку не поднимешь… Пришлось в общих чертах прояснить ему ситуацию.

— Так что мне, Митя, в момент окончательного выяснения отношений с Михеичем и его компашкой надо иметь бронзовый кулак в полтора кэгэ.

Митя взволновался так, что вынужден был сделать пару добрых глотков. Как же так! Почему молчал раньше?! Надо в милицию! Надо друзей-знакомых собрать на подмогу!..

Я притушил Митин пыл:

— Видишь ли, формально шакалы эти правы. Я, действительно, должен им уйму денег. Меня могут спасти только два миллиона. А где их взять? Так что, дружище, мне остаётся надеяться только на себя и уповать на Господа Бога. А ты должен вооружить меня убойным кулаком.

— Брось ты! — вскипел Митя. — Я, что — не друг тебе? Кулак-то я сделаю — это не проблема, но и с тобой буду. Свобода или смерть! Но пассаран!

Митя любил барабанные фразы, но я и знал — говорит он искренне. А что, и вправду, в решающий момент вдвоём нам будет легче… Да и если я напрочь откажусь от Митиной подмоги — он обидится насмерть, без дураков.

На том и порешили.

Митя забрал Есенина и мой пластиковый протез в качестве модели, пообещав управиться за два-три дня. Я, оставшись с пустым рукавом, решил эти два-три дня подомовничать. Страсть как не люблю, когда моё физическое убожество чересчур бросается в глаза.

Просто ненавижу!

5

Митя был бы не Митя, если б уложился в обещанные сроки.

Но к концу мая я всё же примерял кулак-кувалду. Митя сделал всё капитально: две мощные пластины из нержавейки с кожаной подкладкой обхватывали-обжимали руку до локтя, намертво удерживали убийственную кисть.

Каждый вечер я пристёгивал этот новый бронзовый протез, приучал к нему культю, мозг, всего себя. Вскоре я уже быстро и ловко научился действовать им, выколачивая из диванной спинки страшными ударами взвизги-стоны пружин. Я ещё толком не представлял, как я буду действовать в критическую минуту, но, вооружившись литым кулаком, я заранее почувствовал себя твёрже, увереннее в себе и более гордым.

Во вторник, 30-го мая, опять с утра вызревал жаркий томительный день. Вторая половина мая вообще словно передразнивала макушку лета: солнце поливало землю зноем изо дня в день и с утра до вечера. В такую жарынь ищут спасения на реке или в прохладе больших помещений.

Я выбрал второе и с утра отправился в библиотеку. Тем более — я вдруг вспомнил, — в этот день ровнёхонько двадцать пять лет тому в районной газете появилось первое моё стихотворение «Берёзка». Такие юбилеи другие отмечают двух- да трёхтомниками избранного, получают ордена и приветственные адресы, а я так и до сих пор всё начинающий да подающий надежды…

Я решил в этот день думать только о литературе, дышать ею, читать, а вечером, дай Бог — напрячься, да и сочинить хотя бы пару строф. В Пушкинке, выписав одноразовый пропуск, я устроился в читальном зале на 4-м этаже, набрал подшивок — «ЛитРоссию», «Литературку», «Книжное обозрение», — закопался в пропущенное по пьянке давно ушедшее время. В зале громадном действительно царила прохлада, народу мало — тишь да благодать. Так что, отлучаясь лишь в буфет да туалет, можно комфортно провести здесь весь день до вечера.

Но газеты, увы, расстраивали. Во-первых, «Литературка» и «ЛитРоссия» были заполнены не столько литературой, изящной словесностью, сколько тиной политики, грязью внутри- и окололитературной возни. Даже возвращение на родину Александра Исаевича Солженицына вместо всеобщей радости вызвало в газетах всплеск лая целой стаи мосек. А во-вторых, омрачали настроение и нескончаемые чёрные некрологи.

Господи, что за год такой выдался! Пока я плавал в пьяном беспрерывном наркозе и не интересовался происходящим вокруг, из жизни один за другим ушли столько известных и знаменитых. Расстался с жизнью Юрий Нагибин, измаравший память о себе и своём таланте позорной русофобской повестью «Тьма в конце туннеля», наполненной стремлением оправдаться за былое благополучие и прогнуться перед нынешними i>благодетелями русской литературы, всякими букерами да соросами. Я как раз на днях прочитал эту «Тьму…»

Опочил и последний классик русско-советской литературы Леонид Леонов. Умер талантливый, но склонный в былые партийно-комсомольские времена к откровенной конъюнктуре Роберт Рождественский. Отдал Богу душу страстный патриот, забросивший ради политики своё собственное творчество и засушивший «Лит. Россию» политикой, Эрнст Сафонов. Сошёл в могилу и так ярко сверкнувший под старость удивительным поэтическим даром, поразительной своеобычной интонацией стиха Борис Чичибабин, которого политиканы от литературы принялись сразу дёргать-тянуть каждый в свой стан, сокращая Поэту жизнь. Упокоился и воинственный Игорь Дедков, недруг Ивана Павлинова и Юрия Бондарева, блиставший некогда своим авторитетом критика из провинциальной Костромы и стушевавшийся-затерявшийся сразу же по возвращению в столицу. Присоединился к большинству и один из самых совестливых русских писателей последнего времени, неутомимый пропагандист русской литературы на гнилом Западе Владимир Максимов…

Грустный мартиролог!

Я сдал подшивки и буквально придавленный, расстроенный донельзя отправился прочь. И не обратил внимания, что двери актового зала библиотеки распахнуты, и туда торопятся-спешат люди. Я даже чуть не пропустил мимо внимания и объявление на выходе, но, по счастью, зацепился рукавом рубашки за ручку двери, оглянулся невольно и узрел:

ВНИМАНИЕ!

Cегодня в гостях у барановцев столичное издательство «Звон». Во встрече, которая состоится в актовом зале библиотеки им. Пушкина, принимают участие московские и барановские писатели. Начало в 16:00.

Я галопом, через две ступеньки на третью рванул обратно на последний этаж. Свободные места были. Я устроился в последнем ряду, вгляделся: за столом президиума сидели Пётр Антошкин, Владимир Турапин, Андрей Коновко, прозаик Валерий Козлов, с которым я тоже был знаком, и наши — Алевтинин, Карасин, председатель общества книголюбов и ещё три-четыре неизвестных мне человека.

Алевтинин, оглаживая бороду, уже представлял гостей. Потом поднялся Антошкин, рассказал о том, что сам из местных, барановских, как и Владимир Турапин, об издательстве, о дружбе с барановским обществом любителей книги… Потом он предоставил слово Андрею Коновко. Тот начал выступать, а Володя Турапин, обводя глазами зал, вдруг встретился со мной взглядом. Оживился, заулыбался, приподнял ладонь в приветствии, наклонился к Антошкину, что-то шепнул — тот взглянул на меня…

А дальше началась фантасмагория.

Вновь поднялся Антошкин.

— Я забыл сказать, что в Баранове — очень сильная литература, очень интересные есть писатели. Вот, к примеру, у вас живёт очень талантливый, но, к сожалению, пока малоизвестный поэт — Вадим Неустроев. Я вижу — он находится в этом зале. Вадим! Вадим, иди сюда, к нам!

Мало сказать: я опешил. Я — ошеломел, я потерялся, я впал в коматозное состояние. Тело моё, подчиняясь побуждающему тону, освободилось от кресла, встало, на ходульных ногах заковыляло к сцене. На ходу я как бы сквозь сильный шум прибоя услыхал-воспринял и вовсе несуразное:

— Я вам показывал сейчас книгу Владимира Турапина… Так вот, точно такой же по объёму мы выпустим уже в этом году и сборник стихов Вадима Неустроева…

Зал зааплодировал.

Я запнулся о ступеньки сцены, чуть не брякнулся об пол. Пётр меня подхватил, усадил рядом с собой, я, усаживаясь-устраиваясь, не рассчитал, на весь зал грохнул протезом по столешнице…

Дальше всё продолжалось-клубилось как в пьяном угаре. Я перегибался, через спину Петра здоровался с Андреем, Володей, Валерой… Потом читал, вслед за Турапиным, свои стихи… Потом мы очутились уже в большой аудитории пединститута, который с недавнего времени стал именоваться университетом, и там я вновь наряду с другими «звоновцами» читал свои стихи, вновь слушал сладостные слова о своём, якобы, таланте, о моём грядущем сборнике стихов…

Потом мы всей гурьбой поехали в загородную гостиницу «Турист», там уже сверкал бутылками и закусками банкетный стол… Клянусь, я бы выпил-хлебнул, предав «Оптималист», не задумываясь, настолько я был ошарашен и плохо соображал, но вдруг выяснилось, что Валера с Володей тоже уже совсем не пьют, тоже, оказывается, познакомились с методом Шичко и впитали его, живут уже давным-давно трезво. Так что мы втроём дружно поддерживали тосты минералкой и запивали закусь яблочным соком…

Впрочем, я был пьян. Пьян в стельку и без вина. Я всё, захлёбываясь, пытался что-то рассказать-объяснить Петру: как мне плохо было, как я устал от неудач, как затухает моё вдохновение, как я всё ждал-надеялся — вот-вот, и прилетит от него, Петра, письмо…

А Пётр, уже слегка подпьяневший, благодушно хлопал меня по сгибу локтя, по коленке:

— Ладно, кто старое помянет… Ты знаешь, как мне тяжело было в те дни — меня ж микроинфаркт трахнул. А потом закрутился-завертелся… Новое издательство создать — это ж не шутки. Я и про Лену-то только сегодня узнал… Я тебе уж два раза сегодня звонил — тебя не было. Да-а… Ну, ладно, теперь, думаю, воспрянем — а? Готовь, готовь рукопись: та, в «Москве», пропала, конечно, так что надо восстановить, расширить. Тираж дадим тысяч двадцать, сейчас таких для поэзии и нету — учти… Э-эх, а сам-то ты! Почему сидел здесь? Почему знать о себе ничего не давал — а? Кто ж за тебя — тебя пробивать будет? Давно бы сел на поезд, прикатил в Москву, нашёл меня, разобрались бы…

Да-а, знал бы Пётр, что я ещё в прошлом году действительно в столицу летал-наведывался, и даже не раз, но встреча наша так и не состоялась.

Не пришёл, видать, тогда ещё срок.