«Хиросима любовная»

Роман «Люпофь» я прочитала на одном дыхании. Переболела. Потому что книга Николая Наседкина — это болезнь. Это — как привить себе корь или оспу. Только эти болезни прививают, чтобы потом не болеть, а здесь… Разве от ЭТОГО можно привиться? Наверное, данной книгой надо переболеть, чтобы помнить. О своём. Спасибо автору.

Очевидно, ему уже много всего хорошего наговорили об этой книге, о её предельной откровенности (не шокирующей, нет, ибо современного читателя, по-моему, уже невозможно чем-либо шокировать), о её беззащитной откровенности.  Я не буду распространяться о достоинствах этой вещи — они и так ясны любому нормальному человеку. Роман «Люпофь» — даже не глоток свежего воздуха; это — порыв грозового ветра, с яростным звоном швыряющий об стены створки окна. Вот так зигзагообразно хочется выразиться — уж пусть простит меня читатель. Потому что устаёшь и дуреешь от потоков общедоступной пошлости, хлынувших сейчас отовсюду, затопивших нашу жизнь. Но за моим экземпляром книги Н. Наседкина уже выстраивается очередь в Литинституте из желающих прочесть её, а это значит, что не всё так безнадёжно.

Немного о стиле. В авторской манере письма среди прочих есть одна характерная черта: частое объединение каких-либо слов через дефис («требует-жаждет», «наступали-накатывали» и т. п.). Но в романе, казалось бы, используется «рамочная» композиция — отстранение автора с передачей слова самим героям: дескать, это я не придумал, это я не о себе, это мне рассказали, письма передали, я только слегка отобрал и чуточку подредактировал. Однако почему тогда герои романа Алексей Алексеевич Домашнев и Алина Латункина в своих (своих!) письмах постоянно используют этот приём соединения слов? Ведь у каждого из них должна быть своя манера письма…

А потом, при внимательном прочтении приходит понимание подтекста: дилексемы (так сам Н. Наседкин определяет данный авторский приём) в письмах-текстах Домашнева прозрачно намекают и подсказывают читателю, насколько близок автору герой и даже автобиографичен; ну а ауканье такого стилистического приёма в мэйлах Алины и вовсе легко объяснимо: она с детства читает книги Домашнева, а теперь она так влюблена в него — она же подражает, она нахваталась, она впитывает, ей жутко нравится в любимом всё, в том числе и стиль…

А теперь чуть подробнее о героях. Алексей Алексеевич мне увиделся гораздо более живым, представимым, чем Алина. Единственная нелогичность, неожиданность, выпрыгнувшая на меня, читателя, как чёрт из табакерки — это его развод. Ведь он же, по сути, типичный Бузыкин из Данелиевского «Осеннего марафона»! А Бузыкины никогда со своими жёнами не разводятся, так же, как и жёны их — с ними. Вечные парочки. Но это — ладно. Пусть, пусть случится однажды в мире такое чудо, и именно в романе Н. Наседкина. А вот Алина, по-моему, — сплошная эклектика. Причём — не та эклектика, что, скажем, у Сальвадора Дали в живописи или Ле Корбюзье в архитектуре, а та эклектика, когда селёдка с тортом на одной тарелке. Хоть убейте, не могу представить себе человека творческого, пишущего стихи, читающего (и понимающего!) Достоевского, Асеева, Кортасара, — и   её же, балдеющую от «Фабрики звёзд», листающую «7 дней», отрывающуюся на дискотеке. Влюблённую в полуграмотного мальчика с Центрального рынка. Кто-то скажет: двадцать лет. Они — такие, другие. Не вижу. У нас в Литинституте на дневном отделении учатся «дети», так называем их и мы, и преподаватели. Я часто хожу к ним на лекции, на семинары, общаюсь с ними во дворе, с некоторыми мы приятельствуем. Да, они могут ходить с серьгой в носу, в пупке, в губе — где угодно, могут покрасить волосы в зелёный цвет, могут запрокинуть бутылку «Козела» донышком к небу посреди нашего двора. Но немыслимо, чтобы кто-то из них увлёкся, скажем, охранником, сидящим на нашей проходной, или — рабочим, кладущим во дворе новый асфальт. И не потому, что кто-то хуже-лучше, умнее-глупее. Просто «химический состав души» —  разный. Профессор и доярка, токарь и балерина — прекрасны сказки соцреализма, прекрасны, как любые добрые сказки. В жизни есть селёдка, есть торт. И то, и другое — великолепно, только одно — с картошечкой, а другое — с чаем. Короче, если бы этот Коля Несушкин при всех прочих своих достоинствах и недостатках был бы всё же хотя бы однокурсником Алины…

Впрочем, с другой стороны, благодаря такому контрасту и обозначился, быть может, самый больной нерв книги: герой более всего не может согласиться и смириться с тем, что ему предпочли какого-то никчёмного мальчишку, что такую горячую, необыкновенную и, казалось бы, единственную любовь героиня предала из-за какого-то смазливого суслика (термин из романа), каких тысячи и сотни тысяч…

Меня особенно заинтересовала новая книга тамбовского писателя Николая Наседкина ещё и потому, что «Послесловие от автора» из неё может один к одному послужить «Предисловием» к моей повести, которая этой зимой будет опубликована в журнале «Знамя». Не событийно, конечно, — эмоционально. Потому что я начинаю точно с того момента, где Н. Наседкин заканчивает. Событие у нас с ним одно на двоих. То самое. Вечное. «Хиросима любовная». У Н. Наседкина с первых же страниц романа видно, что самолёт с атомной бомбой под брюхом уже оторвался от взлётной полосы, уже набрал высоту, уже взял курс на заданную цель, и «Хиросима» в конце концов начинается прямо на наших глазах, в режиме on-line. У меня в повести — бодренькое такое утрецо. Первое утро ядерной зимы. Может ли что-то выжить? Или кто-то? И каков он, этот мутант, выживший после «Хиросимы любовной»? Знает ли он слово-то такое — «люпофь»? Так хочется всеми правдами и неправдами заглянуть в лицо этому монстру! Уверен ли автор «Люпфи», что у выжившего — лицо бомжа? А может, это лицо капитана Немо? Или каждый бомж — это капитан Немо, пустившийся в одиночку в своё последнее плавание?..

А в общем — всё у Николая Наседкина в романе по большому счёту правда. Та самая правда, от которой просыпаешься утром на мокрой подушке.

И как же мы все похожи…

Екатерина Донец.