Глик двадцать второй

Наступила среда…

В ту унылую среду я, как обычно, пошёл на работу, через рынок. Я и не подозревал, что в тот день жизнь моя круто изменится…

Впрочем, про работу и упоминать не стоило. К чёрту работу! Жизнь, настоящая доподлинная жизнь начинается, когда я оказываюсь в чужом, но таком знакомом мне тесном помещении с белыми крашеными стенами и страшным беспорядком на обеденном столе. Я пытаюсь прибрать-спрятать объедки и грязную посуду, с нетерпением поглядывая на белую лестницу, ведущую на второй этаж моего убогого дуплекса. Где-то там, в ванной, переодевается ОНА. Я только что, по счастливой случайности, облил её на улице апельсиновым соком…

И вот она появляется — уже без тёмных очков и маскировочного берета, с распущенными прямыми и почти совсем тёмными волосами (пусть, пусть, она мне здесь и брюнеткой страшно по сердцу!), в чёрной строгой юбке, чёрном же с глухим воротом топе под курткой, скромно открывающем трогательную ямочку-ложбинку на смуглом животе, кроссовках, на лице — ни грамма косметики. И вообще, вся она какая-то совсем обычная, простая, родная, доступная… Нет, нет, не в смысле, конечно… Одним словом, можно было, казалось бы, и не робеть, но я с первых же секунд буквально замораживаюсь и скукоживаюсь даже сильнее, чем Хью Грант, вернее, — его герой Уильям Таккер. Я не сразу понимаю, в чём дело, но вскоре меня осеняет: батюшки, да ведь она, Джулия-то, здесь старше себя времён «Красотки» на десять лет, а, значит, и меня — на добрых лет шесть! И правда, несмотря на тинейджерские кроссовки, передо мной уже совсем взрослая, чересчур для меня взрослая женщина. А у меня — ну совершенно не имелось опыта общения с женщинами старше меня!..

— Не желаете выпить чашечку чаю? –– заморожено спрашиваю я.

— Нет.

— Кофе?

— Нет.

— А сока?

Она прищуривает глаза.

— Тем более! –– спохватываюсь я: ещё бы уточнил-предложил апельсинового! Но остановиться-уняться уже не могу, распахиваю холодильник: — Что-нибудь прохладное? Кока? Вода?.. Или — мерзкой сладкой бурды, якобы, из лесных ягод?

— Нет.

— Может быть, хотите есть? Немного перекусить? Абрикосы в мёде… Странное изобретение: на вкус уже не абрикосы, а что-то несуразное… Лучше уж купить чистый мёд, а не абрикосы в… — лепетал я всё абсурднее, вертя дурацкую банку в руках. — Впрочем, если вы хотите, можем открыть…

— Нет.

— А вы всегда так отвечаете? –– пробую я то ли пошутить, то ли добавить в голос-тон чуть больше уверенности и твёрдости.

Джулия как бы всерьёз думает над вопросом, заглядывая внутрь себя, и вполне серьёзно отвечает:

— Нет.

Чуть погодя, так как я дебильно молчу, она с едва уловимым сожалением в голосе произносит:

— Я лучше пойду. Спасибо за… — она делает небольшую паузу и с подколочкой заканчивает, — помощь.

— Не за что… — «находчиво» квакаю я и вдруг (как с моста в воду!) добавляю: — И хочу вам сказать…э…что вы божественны!

Я робко взглядываю на неё, но лицо её светло — ей нравятся мои слова!

— Спасибо! –– говорит она.

— Да… Вам тоже… — не совсем складно выдыхаю я.

Она поворачивается и идёт к выходу. Я бегу следом. У дверей она останавливается. Мы стоим почти вплотную — глаза в глаза (она в своих кроссовках всего на немного, всего на чуть-чуть выше меня!). Надо что-то умное сказать на прощание! Слова из горла моего выходят вязко, голос напряжён:

— Что ж, приятно было познакомиться… так странно и мило…

Она ничего не отвечает, лишь улыбается и, когда я щёлкаю замком и приоткрываю дверь, уходит-счезает… Навсегда! (Я действительно, на полном серьёзе, словно я не я, а и в самом деле герой «Ноттинг Хилла», пытаюсь поверить на миг, что я больше никогда её так близко не увижу!)

— Странно и мило… Что я несу?! — кляну я сам себя у закрывшейся двери.

И тут звонок. Я, не успев ничего сообразить, открываю. ОНА!

— Это я, — как бы извиняясь поясняет Джулия. — Я забыла сумку…

— Ах, да… да…

Я бегом приношу пакет с книгами, оставленный ею на стуле, подаю.

— Спасибо! –– благодарит она и смотрит мне в глаза — смотрит как-то странно, непонятно, тревожно для меня… Бог мой, что сейчас случится! Я, и правда, я действительно ещё не верю!.. Она вдруг, качнувшись ко мне и стараясь не прислониться к моей залитой соком рубашке, обнимает за шею правой рукой, приникает к моим губам своими…

Мало сказать — я ошеломлён. Я — вообще исчезаю из этого (или из того — Бог его знает!) мира. Я даже не отвечаю на поцелуй! Я так и стою по-дурацки фертом, уперев руки в боки. Я возвращаюсь чуть в себя, когда мягкие нежные губы Джулии расстаются с моими («чмок!» — раздаётся трогательно и мило, странно и мило, да и вообще — мило, мило, мило!), и она, сама как бы очнувшись, чуть отшатывается от меня, снимает руку. Но взгляд её ласков, туманен, призывен… Даже боязно предположить, о чём она в данный момент думает! Я тоже во все свои пьяные глаза молча смотрю на неё, а в голове моей бьются-пульсируют финальные строчки «Белых ночей» Достоевского: «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало, хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»

Из горла моего начинают вырываться, проситься на волю слова. Джулия ожидающе смотрит даже не на меня, а в меня, в самоё мою душу. Я уж потом, позже догадался, каких слов она ждала в ту секунду, но вместо жаркого лепета признания, вместо пылких слов любви она слышит:

— Я прошу прощения за это «странно и мило»… Ужас!

— Ну что ты, — с лёгким разочарованием успокаивает она, — речь об абрикосах и мёде была хуже…

Однако ж взгляд её по-прежнему полон какой-то странной хмельной нежности, да ещё это интимно-доверительное «ты»!.. Нет, надо всё же решаться, надо, наконец, выговорить слово «люблю»… Я даже успеваю сообразить-придумать, что лучше бы фразу сакраментальную выдать-произнести на инглиш: «I love you!» — и для Джулии понятнее, да и, в случае, если сцена не получится, смажется, всё можно в шутку обратить, над голливудскими штампами ухмыльнуться…

И тут скрежещет ключ в замке.

— О Боже! –– я в панике (да почему же я его не стёр, не убрал?!). — Это мой сосед… Простите — его оправдать невозможно!..

В волнении я даже притрагиваюсь к её плечу рукой. Появляется Спайк, как всегда — лохматый, неумытый, небритый, в полуспущенных на тощей заднице штанах, с окурком во рту.

— Привет! –– бросает он небрежно, даже не посмотрев на гостью, не замечая её, протискивается между нами (он, свинтус, чуть груди её своей грязной майкой не касается!).

— Привет! — робко отвечает Джулия — она чуть встревожена моей паникой.

Ну ещё бы не паниковать: этот шизодебил чокнутый шагает делово в глубь квартиры и на ходу выдаёт свою отпадную реплику:

— Пойду на кухню перекушу… А потом расскажу историю, от которой твои яйца сожмутся в две изюминки!..

Немая сцена. Наконец я мычу, пытаясь что-то произнести в оправдание.

— Вероятно, лучше ничего не говорить, — с улыбкой успокаивает Джулия.

Я вдруг разглядываю-замечаю маленькую родинку на её лице — под правым глазом. Вернее, я и раньше знал, что она, эта родинка, есть, но как-то не замечал, не обращал внимания. Господи, как же я люблю эту женщину!!!

— Да… Да… Ничего… — бормочу я и, не выдержав, перескакиваю: — Иногда я буду напоминать себе об этом, хотя мне трудно поверить…

Она понимающе улыбается, нежно говорит: «Пока!», — снова надевает защитные очки, исчезает за дверью. Теперь уже — окончательно.

— Пока… — ошеломлённо говорю я вслед.

Потом я долго стою у двери, держусь машинально за замок, вновь и вновь прокручивая в памяти упоительную сцену. На губах я чувствую вкус её губ…

Стоп! Сто-о-оп!!!

Я с сожалением открываю глаза, выныриваю в будничный земной вечер среды. Я пока не хочу дальше. Я пока ничего не хочу, кроме воспоминаний о губах Джулии, об этом пьянящем, сводящем с ума поцелуе. Искренне говорю, даже когда я обнимал совершенно обнажённое и податливое тело Джулии-Вивьен, ласкал языком сосок её груди — я не испытывал такого восторга и блаженства, как от этого сегодняшнего тихого, ласкового, доверчивого поцелуя Джулии-Анны…

Впрочем, нет, не хочу называть её Анной!

Только — Джулией!