Николай Наседкин



ПРОЗА

ПОВЕСТИ


Обложка

Обложка

Криминал-шоу

Повесть


I

День начался, конечно, со скандала.

Да, этот роковой для Игоря летний день начался с тривиального семейного скандала, как пишут в милицейских корявых протоколах,— на почве пьянства.

Игорь не спал уже с шести. Испарина, словно душный полиэтилен, облепила тело. Жидкие мозги под черепной коробкой побулькивали-кипели. В горле будто непрожёванный кусок застрял— сглотнуть его никак не удавалось. В животе по кругу крысой ползала жгучая боль, покусывая и царапая внутренности. Каждое прикосновение студенистого тела жены приводило в бешенство. А она, по своей дурацкой привычке, во сне жалась к нему, пыталась навалить поперёк тяжёлую ногу, перекидывала пухлую руку через шею. А на этом разборном диване-недомерке и не отодвинешься. Надо было, идиоту, на раскладушке лечь.

«Эх, вторую бы комнату!»— мерцнула в воспалённом мозгу всегдашняя мысль.

Что всего более досадно— сам Игорь в своих страданиях виноват. Нет, не в том, что вчера до положения риз напился, ужрался в зюзю, а в том, что не утерпел и перед самым сном жидкую заначку вылакал-таки. На кухне, на одном из шкафов, громоздилась батарея всяких экзотических бутылок: керамическая из-под рижского бальзама, литровая из-под венгерского вермута «Кармен», пузатая из-под болгарского бренди «Солнечный берег», мерзавчик стограммовый из-под американского виски «Ковбой»… И там, в этой коллекции, среди прочих укромно пряталась плоская фляжка из-под коньяка «Дербент»— похмельный тайник Игоря. Накануне он, по традиции, предусмотрительно заправил в «Дербент» граммов сто пятьдесят лекарства— на утро.

Ах, как бы он сейчас тихо-тихонечко встал— ни единая пружина треклятого дивана не посмела бы скрипнуть; как бы он на цыпочках, прямо так— голышом, прокрался на кухню; как бы выудил осторожно драгоценный «танкер» из стеклянной эскадры и… И, пожалуйста, перед тем как свалиться спать— всю водку выжрал. Как будто мало было пьяному скоту!

Это уже, разумеется, из лексикона Зои. Она, как всегда, дрыхла до визга будильника, ровно до семи. Заворочалась, завздыхала, принялась со сна зевать и потягиваться. Потом вспомнила, прошипела: «У-у, алкаш!», перелезла-перекарабкалась через мужа, напялила халат на толстые плечи.

И — началась пытка.

Все полтора часа, пока Зоя возюкалась на кухне, в ванной, затем в комнате перед зеркалом, Игорь, стиснув зубы, словно коммунист на допросе, страдал молча. Его, как обычно в такие утра, начало уже всерьёз мутить. Он зажимал себя из последних сил: что ни говори, а при благоверной всё же позорно скакать к унитазу и с громким ором выворачивать себя наизнанку. Да и повод ей давать для лишних оскорблений.

Он лежал, терпел, стеная про себя: «Уйди! Ну уйди же скорей!!» А тут ещё застучал прямо по мозгам сосед сверху. Мужик сшизился, видно, на ремонте квартиры— третий год покоя не давал, и когда работал во вторую смену, стучать-долбить-сверлить начинал прямо с подъёма. Строитель хренов! А тут и Зоя вдруг врубила свой ругательный вибратор на полную мощь. Она вообще-то побаивалась мужа, особо на рожон не лезла. Нет, рукоприкладством Игорь не занимался, Боже упаси, но морально супругу давил и подавлял— так уж получалось. Обыкновенно Зоя или вообще молча собиралась на работу, или позволяла себе лишь сквозь зубы пошипеть как бы в сторону, пообзываться вполголоса. А тут как сорвалась с цепи— позвякивая-постукивая флаконами и тюбиками, понесла по нарастающей:

— Ну как можно, как можно! Алкаш пропащий! Ведь восьмой день хлещет! Когда ж упьётся-то, когда ж захлебнётся наконец! Дорвался— в отпуск пошёл… Где ты деньги берёшь, гад? Сколько ты спрятал от меня, спрашиваю? У-у-у, вражина алкашная! С телевидения выгнали, дождёшься и с корректоров погонят. Перегаром всю квартиру пропитал— фу! У-у, гадина!..

Игорь собрал остатки сил, решил отбиться иронией, шуткой— высунул нос из-под одеяла, через боль оскалился.

— Зоя Михайловна, ну как же так? Сейчас к студентам придёте, будете сеять разумное, доброе и даже вечное, а? Где же ваша пединтеллигентность, чёрт возьми? А насчёт отпуска… Вы ж сегодня тоже последний день пашете, отправляйтесь и вы в загул— я разрешаю…

— У-у-у, вражина! Совсем стыд и совесть потерял. Не-на-ви-жу!— вскрикнула дрогнувшим голосом жена, стукнула крышкой серванта, пошла к выходу.

Слава Богу!

Только входная дверь хлопнула, организм, почуяв момент, окончательно взбунтовался. Игорь еле успел доплестись до ванной и минут десять смешил или пугал соседей, исполняя во всё горло отвратительный романс под названием «Выплёвывание внутренностей». Потом открыл кран, подставил ковшик ладоней под щиплющую холодом струю, плеснул живую воду на опухшее лицо— и это стало первым ласковым мгновением воспалённого тяжёлого утра.

Ещё и ещё Игорь погружал чужое лицо своё в живительную влагу, обретая всё более полное дыхание. Эх, сейчас бы душ контрастный минут на пять, но, как водится, на лето воду горячую отключили напрочь. С трудом, с рецидивными судорогами и позывами, удалось и почистить зубы— пришлось, правда, даже встать на колени перед раковиной, чтобы не склоняться над ней.

На кухне Игорь первым делом выудил-таки фляжку «Дербента», глянул— да, пустая. Ну что ж, ещё благо, что в холодильнике пол-литра минералки дожидается… Что за чёрт! Понятно, Зоя Михайловна из вредности выпила— до капельки. Пришлось набирать Н2О из-под крана. Игорь, выпив кружку залпом, нацедил вторую и пил уже маленькими глоточками, гася пожар внутри. Искоса он поглядывал на себя в большое круглое зеркало, висевшее сбоку от мойки. Да-а-а, видок… Усы, как всегда после пьянки, почему-то жёстко топорщатся во все стороны, глаза совсем заплыли— монгол монголом. Хорошо, что не так давно, к своему сорокалетию, Игорь справил себе наконец очки со стёклами-хамелеонами, есть теперь за что мешки подглазные прятать. А седины-то, седины-то— мамочка моя! А морщин-то— Боже мой! Да неужто— всё? Неужели юность-молодость прошла и миновала?..

Игорь сам знал-видел за последнее время сдал он сильно. Если раньше он всегда лицом отставал от своего паспортного возраста, то в последние пять лет, после нелепой смерти сына, он догнал самого себя в возрасте, а теперь и стремительно обгоняет. Он мысленно увидел себя со стороны, с расстояния: в тесной кухоньке, забитой белыми шкафами, столами, холодильником, стоит перед зеркалом голый, в одних тапочках, сорокалетний гомо сапиенс, имеющий университетский диплом и престижную профессию тележурналиста, от которой его отлучили, стоит, дрожащий с похмелья, тощий, небритый, кривящийся от головной боли и не имеющий цели впереди…

Стоп, милые мои! Стоп, голубчики! Как это не имеющий цели, когда в укромном местечке лежит последняя, но весомая заначка в пять рублей?!

Шутка, конечно. Пятёрка— это по-старому. По-нынешнему, значится,— пять сотен, пять голубеньких легковесных бумаженций, сложенных пополам и таящихся в футляре фотоаппарата «Зенит», который висит под самым носом Зои Михайловны, сбоку на стеллажах.

Так, быстренько, быстренько одеться, побриться (ну как же небритым на улицу выйти, мы же энти— как их?ынтыллихенция!), баночку, баллончик трёхлитровый сполоснуть надо, крышку плотную подобрать… А деньги-то! Денежки-бумажки чуть не забыл— вот хохма!

Игорь двигался всё суетливее, нервознее— во рту прямо-таки уже чувствовался терпкий вкус пива. Он выкорябал ассигнации из фотоаппарата, машинально глянул на счётчик— плёнка есть, ещё двенадцать кадров. Игорь уж и позабыл, когда последний раз взводил затвор «Зенита».

Накануне то и дело брызгал дождь. Игорь помнил: когда он брёл ночью нах хаус, то его на Набережной прихватил дождевой душ, пришлось даже под липой пережидать, обхватив-обняв её древесные бёдра. Было хмуро и сейчас, утром, но пока не капало. Эх, кабы солнышка кусочек, всё, глядишь, светлее на душе бы стало. В таком состоянии, как сегодня, Игорь улицу не любил. Вообще весь мир не любил.

Он, искоса, нервно поглядывая из-под затемневших очков на прохожих, заспешил через Интернациональную. Как раз напротив его подъезда начиналась улица Кооперативная, и на ней в третьем доме от угла, в подвале, находился пивной бар. Совсем рядышком: о чём ещё мечтать похмельному человеку?

Игорь уже перескочил широкую, как дружба между народами, Интернациональную, тщательно избегая сближения с бешеными авто, уже снял лишнее напряжение с себя, ступив на тротуар, как вдруг увидел «Жигули» прямо перед носом. Он еле успел отскочить, но «девятка», ухнув колесом в рытвину на газоне, достала его грязными брызгами, заляпала джинсы. Мать твою так! На этом перекрёстке проезда не было— стояли поперек бетонные клумбы и железный парапет. И вот, пожалуйста, наглые сволочары на колёсах придумали выруливать на главную улицу прямо через газон и по тротуару.

Впрочем, чёрт с ними! Надо пивка поскорей. Игорь слегка обтрусил штанину, вытер туфли о траву и устремился чуть не бегом к подвальному гадюшнику. Ещё на разбитых ступеньках в нос шибал такой крутой и вонючий смог, что свежего человека наверняка бы вывернуло. Хотя нога свежего человека на эти бетонные щербатые ступеньки вряд ли когда ступала.

Под низкими сводчатыми потолками в густом тумане помойных паров снулыми рыбами плавали утренние вялые клиенты. Возле стойки собралась толпишка. У Игоря сжалось сердце и скукожился желудок, но тут хрипловато-визгливый голос барменши подбодрил его:

— Ну-к, вы, с кружками, все за столы, к такой матери! Пошли отседа! Я только официанткам наливаю и в банки, навынос. Ну!

Страждущие из толпы взмолились было: Людмила Афанасьевна, мол, красавица, помираем, кружечку только… Но царица-хозяйка, эта самая «Людмила Афанасьевна» — низенькая жирная баба с носом-пятачком, размалёванным ртом, во рту золотая коронка поблёскивает, рядом чернеет корешок сгнившего зуба — вошла в раж.

— Я сказала и — ша!

Она вытерла руки о пятнистый фартук, на котором обильно блестели рыбья слизь и чешуя, ухватила банку Игоря (по счастью, с тарой оказался он один), плеснула в неё щедро из пластмассового кувшина какие-то опивки и сунула под кран. Игорь скрутил себя: чуть слово против вякни — останешься и вовсе без пива. Нрав этой мурластой грязной самодурихи был ему отлично известен.

— И ещё, будьте так любезны, кружечку, — корректно сказал он, протягивая деньги.

— Рыбу надо брать, положено, — буркнула «Людмила Афанасьевна», но буркнула не напористо, не приказательно — всё же Игорь заметно отличался от обычной клиентуры.

— В следующий раз — двойную порцию, даю слово. А сегодня, уж простите великодушно, у меня изжога, — как можно обаятельнее скривился он.

Подействовало. Запечатав банку и подхватив кружку с мутной жидкостью (пена опадала-растворялась на глазах), он прошёл в другой зал, где торговали водкой. Как раз выходило сто пятьдесят граммчиков. Игорь знал — этого будет мало, день только раскручивался. Игорь предчувствовал уже — и сегодня он унырнёт в загул, отпразднует на полную катушку. Только вот на что?.. Хотя, зачем об этом сейчас! Есть прекрасная мудрая поговорка: не переходи мост, пока до него не дошёл. Будет день и будет пища, вернее — питие.

Игорь взял стакан с водкой, сел за деревянный липкий стол, густо усеянный рыбьими останками, выдохнул перегар: вот он и наступил — лечебно-оздоровительный миг.

— Игорёк, привет!

Он, уже держа мерзко пахнущий стакан у губ, скосился — незнакомая физия, обросшая, со слюнявой пастью, с фингалом под глазом. Ясно. Игорь, не спеша, с усилием заглатывая, выцедил отвратную жидкость, сразу, не переводя дыхания, припал к кружке, глотнул. Только потом, добавив на закуску пару порций спёртого воздуха, повернулся к соседу.

— Ну?

Тот умильно-жалобно заглядывал Игорю в глаза, прикланиваясь и теребя рваную кепчонку грязными лапами, прошептал со стоном:

— Игорь, друган, глоточек оставь, а… Помираю!..

Игорь в юности, когда ему едва стукнуло семнадцать, наотрез отказывался верить, что когда-нибудь пожалеет о наколке. Они тогда с другом-однокашником, глотнув винца, от скуки и по глупости решили подтатуироваться слегка. Он приятелю чуть выше запястья на левой руке, там где часы обычно носят, в виде печати круглой наколол с подсказки Тургенева: «Любовь — это вешние воды!» А дружок ему на пальцах левой руки написал подкожной тушью имя — Игорь. Винцо в конце концов тюкнуло по младым мозгам, «мастер» утратил чёткость движений, и в результате мягкий знак на мизинце скособочился-скорявился, получился похожим то ли на твёрдый знак, то ли на ископаемый ять. И теперь вот, спустя годы, Игорь действительно не раз уже пожалел о своём отроческом идиотизме — любая образина узнавала его имя и фамильярничала.

Он сделал ещё пару глотков пойла и, отставив кружку с остатками к алкашу-бомжу, молча встал и пошёл. «Не дай Бог таким стать!» — кольнуло сознание, но в организме, он ощущал, уже забродили тонизирующие соки, запульсировала жизнь. Игорь нёс сумку не на плече, а в руке, на весу, стараясь не слишком плескать пиво. Сумка требовала внимания, он сосредоточился на ней, увлёкся и вздрогнул, когда опять на том же месте, уже на тротуаре Интернациональной, его напугал автомобильный рык.

Игорь отскочил, обернулся: чёрная «волжанка» вальяжно прокатила по грязной колее, выбралась вразвалку на пешеходный асфальт, осела, съезжая с бордюра на проезжую часть, прямо на «зебру», газанула и понеслась прочь. Игорь, раскалённый гневом, продолжал ещё стоять, сжимая кулаки. Какие же наглые свиньи! Весь тротуар чернел жирным газонным чернозёмом. За что только гаишники зарплату получают?!

Дома, уже ополовинив банку и всё более взбодряясь, Игорь завёлся всерьёз. Нет, что ж это такое? Значит, всякая сволочь, торгаш или проститутка, может давить всех вокруг, обливать грязью? Значит, если он едет на своей ворованной вонючей машине, то и закон для него не писан?

Трезвый — Игорь был человеком вполне благоразумным; пьяный — становился часто дураком. Лез на рожон, искал справедливости и попадал из-за этого в истории. Закипев, он уже не имел навыка остыть, остановиться, отступить. Ему и на этот раз пришла в голову гениальная идея. Он залпом хватанул ещё стакан пива, остатнее закрыл и убрал в холодильник — вернётся через полчаса, дохлебает. Вместо тенниски и джинсов, облачился для солидности в светло-жёлтую рубашку с короткими рукавами и светло-серые брюки. Сунул в кармашек малиновое удостоверение члена Союза журналистов СССР — оно было уже недействительным, но вид имело внушительный. Снял с гвоздика «Зенит», перекинул через плечо.

Игорь занял боевую позицию на бордюре, метрах в десяти от двух накатанных грязных полос-следов на тротуаре. Он перевесил фотоаппарат на грудь, расчехлил, взвёл затвор, установил диафрагму и выдержку. Он чувствовал себя сильным, ловким, уверенным и грозным. Ничего-ничего — дрогнут. Увидят нацеленный объектив — остановятся, на попятную поедут. А кто совсем сверхнаглый, не обратит внимания: что ж, Игорь снимочки потом начальнику ГАИ под нос сунет — пускай разбирается.

Зачем ему, Игорю, всё это надо — он и сам толком не знал. Заело и всё. Противно, как эта наглая шушера господствует вокруг, как эти яйцеголовые торгаши-ворюги держат себя хозяевами жизни. Да и водка в организме, заключив альянс с пивом, подогревала мозг и нервы. Игорь в глубине души подозревал: наутро, проспавшись, он и думать забудет об этих снимках и всяких там гаишниках, но в данный момент пошёл кураж. Он им покажет кузькину мать, сволочугам!

В это, ещё предобеденное, время народу шаталось по улицам довольно мало. Сквозь разрывы в густых облаках порою прорывалось солнце. Игорь на всякий случай держал палец на кольце диафрагмы. Однако нахрапистые машины с Кооперативной что-то не рыпались.

Прошло с четверть часа. Игорь заскучал, да и, фактор серьёзный, дурное пиво запросилось наружу — как-никак больше двух литров принял. Игорь уже начал упаковывать фотоаппарат, как вдруг к закрытому перекрёстку подкатил голубой «Мерседес». Этих «мерсов» развелось нынче в городе, будто тараканов в пивнушке. На мгновение он притормозил, словно раздумывая, затем дёрнулся, убыстрил ход и уверенно въехал на газон.

Игорь вскинул «Зенит», увидел сквозь объектив совсем близко педерастическое авто, внутри углядел три силуэта и нажал спуск, стараясь не утерять из фокуса номер машины. Она не остановилась, не попятилась. Игорь резко дернул рычажок перевода пленки, совсем забыв, что он в его «Зените» уже клееный: пластмассовый курок — хруп! — и отломился. Чёрт! Игорь, склонился над фотоаппаратом, всматриваясь.

В этот миг кто-то жёстко ухватил его за волосы. Игорь рванулся, и тут же словно кувалда врезалась в его живот. Дыхание исчезло, кишки лопнули, и кипяток хлынул из них. Игорь краем сознания ещё улавливал, как его волокут, втискивают в машину, ещё слышал сквозь звон и гул чей-то густой голос:

— Э, закрой ему качан и пригни.

Голову ему укутало что-то пыльное, душное. Он судорожно вдохнул пару раз, дёрнулся. И тут же кулак-молот с яростью обрушился, раздробил затылок. Игорь обмяк, поплыл куда-то в неведомую тёмную даль, где впереди не видно ни всполоха, ни просвета.

Тьма.

II


Зоя пришла домой поздно, уже около семи. Последний экзамен затянулся, да пока отпускные получила: маялась в очереди к кассе, боялась, не хватит денег — такое случалось теперь сплошь и рядом. А потом ещё и в парикмахерскую завернула — разорилась на модельную. Хотелось праздника.

Она на всякий случай потревожила звонок, хотя не сомневалась — муж сейчас вряд ли дома. Уже по опыту и интуитивно она знала: Игорь ещё не остановился, пьёт. А пьёт-лакает он обыкновенно где-нибудь на стороне. Ну и ладно. С ходу, с порога ругань заводить не хотелось, она устала как собака. Зоя не любила свою работу. Работа выматывала её. Эти тупые студенты хронически индифферентны к немецкому языку. И как это Бог её угораздил судьбу свою связать с дойчем? Вон англичанки сейчас в их институте блаженствуют, денежки гребут — инглиш в моде, инглиш нарасхват…

Всё, тьфу, тьфу и тьфу! О работе — ни слова, ни мысли! Будем целый месяц отдыхать и говорить только по-русски.

Зоя закрыла дверь на цепочку, стянула туфли с отёкших ног, тут же, в коридорчике, блаженно расслабилась на пуфике, отрешилась на минуту от мира. Ноги гудели, постанывали, ныли. Зоя опять со страхом, с тоской подумала: что с нею будет лет через десять? Если, дай Бог, доживёт, конечно. Разнесёт как на дрожжах. Она уже и не ест почти, всякими диетами себя мучает, а платья так и трещат по швам. Врачи уверяют — всё от нервов. Нервы, нервы… Попробуй сохрани их при такой жизни.

Она нехотя встала, прошла на кухню поставить чайник. Что такое? Зоя взяла со стола стакан с мутными потёками, понюхала — пиво. Она открыла холодильник — банка с остатками пойла. Странно, обычно благоверный напоказ не гуляет, все свои отравы прятать пытается. Она открыла банку, понюхала: фу-у-у! И как же он эту мерзость пьёт? Моча мочой!

Поставив чайник на плиту, Зоя прошла в комнату, начала переодеваться. Гм, странно всё же… Что ж он, то ли так уж упился, что пиво забыл спрятать? Или он решил демонстрацию устроить, на скандал открыто нарывается?.. Но как раз сегодня Зоя решила изо всех сил удерживать себя от брани. Она вряд ли поможет. Да и, опять же по опыту, Зоя догадывалась: очередной запой Игоря подходит к финишу — у него уже должны иссякнуть деньги, а муки совести, напротив, должны вот-вот проснуться. И тогда он станет вновь добрым, умным, хорошим и уж если не пылко любящим (чего кривить душой!), то, по крайней мере, внешне ласковым и отзывчивым.

Зоя любила своего мужа с каждым годом всё сильнее и отчаяннее. Поженились они — уже десять лет минуло, и достался Игорь ей, Зое, не за просто за так. Нет, многое Зое пришлось претерпеть — пережить прежде роман Игоря с её лучшей подругой юности Ариной. И все годы замужества, с первого дня, со свадьбы, Зоя всё время чувствовала-ощущала какую-то зыбкость, непрочность в их отношениях. Игорь словно смотрел всё время куда-то мимо неё, в сторону. Зоя боялась, что он в любой момент уйдёт и не вернётся. Никогда не вернётся.

Она сразу же быстро-быстренько родила ему сына, в муках, через кесарево — привязала покрепче, прочным узлом. И действительно, Игорь с головой окунулся в семейную жизнь — все вечера и выходные проводил дома, возился с Павликом, растил из него мужика. Пил он тогда умеренно, без надрыва. Целовал-миловал Зою, говорил ей жаркие слова.

Всё рухнуло в одночасье, в единый миг. Они всей семьёй гуляли в праздничный светлый вечер по Набережной. Развеселились, разыгрались. Игорь догонял Павлика, хлопая в ладоши, тот верещал от восторга, перебирал ножками, оборачиваясь на бегу. Зоя, тогда вполне ещё даже стройная, вышагивала следом, с улыбкой на них поглядывала. Звенело лето, буйствовала зелень, жизнь торжествовала и кипела.

А в это время по Набережной, закрытой для проезда, уже мчалась пьяная «Нива». А в этот миг Павлик в азарте бега уже кинулся, весело щебеча, сквозь деревья к дороге…

С кухни донёсся капризный свист. Зоя встрепенулась, возвратилась в сегодняшний день, пошла заваривать чай. Ну вот, мята как назло кончилась — придётся голую заварку сыпать. Зоя отрезала скромный ломтик сыра, очистила морковку, достала любимое клубничное варенье. Вот и весь ужин. Глухая тишина в квартире давила, лишь из-за открытого окна лоджии слабо доносились крики играющей на спортплощадке ребятни. Зоя включила приёмник, попыталась вслушаться — опять одна и та же стрекотня: всенародно избранный… реформы… приватизация… демократия… успехи… Зоя надавила клавиш первой программы: так, так — театр… Что это? Что-то знакомое… А-а-а, «Село Степанчиково и его обитатели» с Грибовым в главной роли. Прекрасно!

Зоя слушала, прихлёбывая чай, уже знакомую передачу и думала о том, как завтра или послезавтра Игорь вынырнет из своего водочно-пивного омута, проспится, возвернётся в себя и вновь займётся серьёзным делом. Хотя в глубине души Зоя не совсем верила, что дело, каким занимается трезвый Игорь, действительно серьёзное и перспективное.

Игорь писал книгу. Да не какой-нибудь там роман или повестушку — куда там! Ещё в студенческие годы, на журфаке МГУ, Игорь увлёкся изучением Достоевского. Он сначала написал курсовую работу по «Запискам из подполья», в которой доказывал: Подпольный человек сам по себе не такой уж плохой человек, не так уж он поган и плох, как его малюют «достоевсковьеды». Ведь это сам же Подпольный человек очернил себя в своих «Записках», наговорил на себя лишнего. А на самом деле он умён, талантлив, горд, самоироничен, стыдлив, неравнодушен и — главный страдалец, главный мученик из всех героев повести… Зоя, которую муж научил читать и любить Достоевского, полностью была с Игорем согласна.

Дипломную работу он тоже писал по творчеству любимого писателя — «Герой-литератор в мире Достоевского». Зоя из рассказов мужа знала, что защита диплома у него чуть не провалилась. Не сошлись они с руководителем диплома, профессором Вайнштокманом, во взглядах на творчество великого русского писателя. Игорю поставили за диплом «хор» и то как бы в виде милости: мол, избежал он трояка лишь потому, что все пять лет учился почти только на отлично. Лопоухий тогда ещё Игорь ничего не понял, не врубился, руки опустил и бросил литературоведничать. И вдруг его дипломную работу опубликовали в солидном сборнике, в Москве, большим тиражом.

Так что теперь, протрезвев, Игорь с жадностью бросался к письменному столу. Он подробно обрисовывал Зое содержание своей будущей книги «Достоевский: портрет через авторский текст». Её составят готовые студенческие работы о Подпольном человеке и героях-литераторах; третью часть под названием «Минус Достоевского» Игорь уже закончил и теперь работал над заключительной, самой большой и сложной монографией — «Самоубийство Достоевского». Он попытается доказать в ней, что гениальный больной писатель всю жизнь стремился к самоубийству, но преодолевал страшный притягательный соблазн, убивая и убивая себя лишь в творчестве, в бунте против Бога конкретных своих героев…

А что если вылить это проклятое пиво? Зоя уже вытащила банку из холодильника, но опрокинуть её над раковиной не решилась. Ей совершенно, ну совершенно было непонятно: как может умный, мыслящий человек пить эту мерзость? И вообще — пить, превращая себя в скотину… Зоя ещё и ещё пыталась себя настроить: всё, в каком бы виде он сегодня ни явился, быть сдержанной. Главное — завтра утром удержать его, не спровоцировать на ссору, не дать повод демонстративно обидеться, хлопнуть дверью и бежать в новый загул.

Передача закончилась. Зоя не утерпела, достала в комнате из письменного стола Игоря (к которому он строжайше запрещал прикасаться) папку с рукописью статьи «Минус Достоевского», прочитала в одном месте кусочек, в другом:


«Достоевский не любил евреев.

Он мог ненавидеть и презирать отдельных русских, но бесконечно любил русский народ; и, напротив, он уважал отдельных евреев, поддерживал с ними знакомство, но в целом еврейскую нацию считал погубительной для всех других народов и в первую очередь — для русского.

Вернее будет сказать, что Достоевский гневался не на евреев, а на — “жидов”. Он очень чётко разделял эти понятия и однажды, вынужденный к объяснению публично, печатано, подробно разъяснил позицию свою в данном вопросе…

…Итак, разрушительные, враждебные русскому народу и всему миру направления деятельности “жидов” Достоевский видит во всём: и истребление лесов, погубление почвы, и спаивание народа, и вредительская монополия в промышленности, финансах, на железной дороге, и подготовка разрушительной социальной революции… А как же литература? Ну, конечно же, и в этой области Достоевский чувствовал “сильный запах чеснока”. И не могло быть иначе у человека, живущего литературой, видящего в ней весь смысл своего существования.

Отрывочные пометки в записных тетрадях свидетельствуют, что проблема эта волновала Достоевского всерьёз, и здесь он видел “жидовские” козни: “Журнальная литература вся разбилась на кучки. Явилось много жидов-антрепренёров, у каждого жида по одному литератору… И издают.” “Жиды, явится пресса, а не литература”. Но наиболее полно свои взгляды на данную проблему Достоевский изложил в одном поразительном по откровенности и тону письме.

В феврале 1878 года писатель получил послание от некоего Николая Епифановича Грищенко, учителя Козелецкого приходского училища Черниговской губернии, в котором тот, жалуясь на засилье “жидов” в родной губернии и возмущаясь, что пресса, журналистика держит сторону “жидов”, просит Достоевского “сказать несколько слов” по этому вопросу. И вот автор “Бесов” совершенно незнакомому человеку тут же в ответном письме распахивает всю свою душу, откровенничает донельзя:

“Вот вы жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издаётся на жидовские деньги жидами (которых прибывает в литературу всё больше и больше), и только редакторы, нанятые жидами, подписывают газету или журнал русскими именами — вот и всё в них русского. Я думаю, что это только ещё начало, но что жиды захватят гораздо ещё больший круг действий в литературе; а уж до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распространяется с ужасающею быстротою. А ведь жид и его кагал — это всё равно, что заговор против русских!”…»


Зоя вздрогнула, захлопнула папку, спрятала в стол — звонят?.. Но это трезвонили к соседям.

Потом она сидела в кресле, вязала, общаясь с «ящиком». Зоя успела посмотреть нескончаемую «Санту-Барбару», где богатые тоже плачут, затем однобокие «Новости», осилила и стандартный американский детектив, а мужа всё не было. Накануне он заявился во втором часу ночи, так чего ж сегодня пораньше бы не прийти? Зоя, конечно, догадывалась, да что там догадывалась — знала: гуляет её Игорёша, погуливает. Единственное, о чём молила Бога: только бы не с Ариной, только бы не знать, где и с кем. Она вздрогнула от обиды и гнева, вспомнив то злосчастное утро, когда, приболев, вернулась из деревни от матери раньше срока на день.

О, как она мечтала убить в тот момент, уничтожить и его и её! Особенно — её. Зоя кинулась на кухню, схватила блескучий округлый топорик для мяса, но Игорь успел зажать, придержать кухонную дверь, и та сучка развратная изловчилась выскользнуть из квартиры, убежать полунагишом. Зоя потом, уже выплакав все слёзы, обессиленная, собрала с постели опоганенное бельё — наволочки, простыню, пододеяльник, — вынесла всё это, выбросила в мусорный контейнер на радость какой-нибудь нищей старухе. И не разговаривала с мужем целый месяц. А уйти, уйти совсем — сил не хватило. Зоя любила Игоря. И с каждым годом всё прощённее, все безысходнее…

Около одиннадцати затренькал звонок. Ну, наконец-то! Зоя вздохнула-выдохнула, подтянула себя, вслух приказала: «Спокойствие! Внимание и ласка!» Она глянула в глазок — соседка из квартиры напротив, Нина. Зоя разочарованно скинула цепочку, открыла и сразу заметила — на Нине лица нет.

— Зоя, миленькая, родненькая, выручай, — зашептала та плачущим голосом. — Ой, выручи!

— Да что случилось, Нина? Что с тобой? Виктор бьёт?

Зоя отступила, впустила перепуганную соседку. Та вцепилась в её руку.

— Зоечка, милая, двенадцать тысяч нужно. Только — двенадцать! Прям щас, немедля!

— Да что за спешка? Объясни наконец — растрата какая?

Нина скривилась, всхлипнула.

— Да какая растрата! Колька мой, оболтус, попал в историю. Деньги с него требуют — полста тыщ. У меня тридцать восемь-то есть. А они припёрлись щас — два верзилы, пацан да девка с ними, — пистолетом пугают: плати и всё!

— Ты с ума сошла, Нина! Давай срочно в милицию позвоним. Разве ж можно вот так запросто грабить?

— Да что ты, что ты! Какая, к чёрту, милиция! Они дали десять минут: ровно в одиннадцать уйдут с деньгами или без. А тогда, сказали, Кольке не жить. Да он и сам виноват. Зой, я щас расплачусь с ними и всё-всёшеньки тебе расскажу. Ой, уж без трёх минут! Дай, Христа ради!

Зоя и сама испугалась, руки ходуном заходили. Побежала к серванту, принялась в тайнике шуровать: да где ж деньги-то — пять тысяч только… Тьфу ты, она ж из сумочки ещё их не выложила. Зоя бегом опять в прихожую, распотрошила сумочку, отсчитала. Нина суетливо сгребла, кивнула, метнулась через коридор — по радио пикало ровно одиннадцать.

Припав к глазку, затаив дыхание, Зоя наблюдала, как через минуту из квартиры напротив один за другим вышли два парня в чёрных майках, лысый вертлявый парнишка и патлатая девица. Они, не торопясь, разговаривая и пересмеиваясь, подефилировали к лифту. Вдруг из незакрытых ещё дверей вырвался лохматый маленький Пузик и с гневным лаем бросился за налётчиками вслед. Через секунду раздался собачий визг и утробный хохот победителей. Бедная собачонка долетела, кувыркаясь, до самой двери родимой квартиры.

Нина пришла потерянная, раздавленная, убитая. Рухнула в кресло, запахнула блёклый халат на полной груди, утёрла слезу.

— Вот так и помру! С моим ли сердцем такие спектакли! Ох, Зоя, дай чего-нибудь попить и валерьянки. Твоего-то нет?..

Да-а, история у соседей приключилась дурацкая и вместе с тем зловещая. Колька, сын, отмучив в этом году школу, избрал самую новомодную профессию — торгаша. Нанялся в ларёк к кооператору — жвачку, «сникерсы», зажигалки, сигареты и прочую дребедень продавать. И вот подсунулся к нему на днях шкет, колечко золотое суёт: загони, мол — всё равно ведь торгуешь. Продать посоветовал подешевле, тысяч за тридцать: двадцать пять «штук» (они тыщи-то «штуками» называют!) — хозяину, остальное — Кольке. И срок — до среды. А Колька-то, оболтус и дурак малохольный, вздумал на кольце разбогатеть — пятьдесят этих самых «штук» запрашивать начал. Ну и все сроки пропустил. Тот, лысый-то, припёрся в среду: гони, дескать, бабки. Нету. Давай срочно — свои, собственные. «Да откуда же? — отвечает Колька. — На, забери кольцо своё паршивое, если так». А тот ощерился: «Ну уж нет, кольцо теперь твоё, мне деньги нужны».

В конце концов Колька послал шкета лысого куда подальше, тот отвалил, матерясь и гавкая. И вот сегодня — звонок в дверь. Бабушка — ну совсем с ума спятила старая! — взяла, да и открыла, не спросясь. Колька уже спал в задней комнате. Нина, выскочив встреч непрошенным гостям, скумекала: забожилась, нет, мол, сына дома, с девчонкой где-то гуляет. Тут ещё Витька, муж Нины, похмельный, вылез из спальни: кто таковы да по какому поводу? Даже на пистолет спьяну полез. Главный из этих, мордатый, в тёмных очках, так припечатал бедному Витьке, что тот вверх тормашками полетел и в стену влип. Сейчас рот раскрыть не может — челюсть распухла. Как же тут деньги-то не отдашь? Они пятьдесят тыщ потребовали, в два раза больше (это в наказание — объяснили). Нина, со слезами отдавая кровные тыщи, осмелилась всё же, спросила: мол, опять-то не придут? Вожак осклабился: «Не тушуйся, мамаш, не трясись как на электрическом стуле. Мы люди честные, справедливые: больше не появимся — спите спокойно». И — заржал, скотина…

Когда Нина ушла, Зоя глянула на часы: ого, уже первый час. Волноваться не хотелось, но как же стиснуть себя? Она раскрыла шторы, принялась возиться с цветами — кашпо всех видов и размеров густо теснились на широком подоконнике. Зоя сосредоточенно обрывала ослабевшие цветки и листики с герани, китайской розы, фиалки, японской глоксинии, рыхлила почву в горшочках, поливала слабым раствором чая. А мысли прыгали: точно, подлец, закрутил с кем-то!..

В истории их семьи случалось и не раз, что Игорь вовсе не ночевал дома. Впервые это случилось, когда он ещё работал журналистом. Он получил тогда нежданную и по тем временам солидную премию — заявился домой уже слегка подшофе, с букетом бордовых роз, энергичный, бодрый. С порога объявил: никаких сегодня пошлых ужинов из картошки и чая — идём в ресторан. И вот тут сглупила, конечно, она, Зоя. То ли настроения не случилось, то ли подспиртованная энергия мужа вмиг раздражила — заартачилась. Игорь уговаривал с полчаса, умолял, даже на одно колено театрально опускался и руку к сердцу прикладывал, словно герой-любовник… Потом психанул, одарил «дурой», хлопнул дверью.

И — заявился домой в семь утра, помятый, уставший и ещё пьяный. Когда, спустя определённые сроки, состоялось примирение, Игорь поведал такую историю: сидел в «Центральном», подсели за его столик два офицера, майор и капитан. Ну, познакомились, напились (ух и пьёт это офицерьё бездельное!), а потом те предложили в гости к ним поехать, догулять праздник. Ну, Игорь в разгаре-то и согласился. Офицеров машина дожидалась с сержантом-водителем, сели, рванули за двадцать верст от города в Новый Поселок, где часть капитано-майорская квартировала. Там ещё поддали крепенько и — отрубился, мол. А виновата во всём она, да-да, супружница глупая, — не надо было капризы выставлять, вечер премиальный портить.

В другой раз Игорь, также после домашней словесно-нервной драчки, блистал своим отсутствием всю ночь. Потом живописал, как заявился к старому приятелю в гости, а у того — новоселье. Пока вещи помогал перевозить, пока вспрыскивали это событие, пока очухался — ночь и пролетела…

И так — каждый раз новая история. Зоя старалась верить всем этим россказням мужа (что-что, а рассказывать он умеет, этого у него не отнимешь), дабы самой спокойнее было жить. Что же на этот раз сочинит, интересно?

Зоя легла уже во втором, долго ворочалась, просыпалась среди ночи то и дело, прислушивалась к тишине. В семь часов не выдержала, поднялась, хотя намеревалась в первый отпускной день спать до обеда.

Уже допивая чай с вареньем, она вдруг вспомнила-догадалась: вон где может он быть! Разумеется, в этом треклятом «Кабане». Конечно, стыдно и позорно искать-шарить мужа-пьяницу по городу, но что же делать, если валидол уже не помогает, а сердце шалит и постукивает.

Минут через двадцать Зоя вышагивала по тротуару Набережной, где не бывала уже лет пять, с той последней их семейной кровавой прогулки. Перед пешеходным подвесным мостом прямо у воды открылось в прошлом году кафе «Кабан» — отрада всех алкашей округи. Работало сие питейное заведение и днём и ночью, круглосуточно — сказка для похмельного человека. Несмотря на раннее утро, столики под навесами по обе стороны павильончика почти все были заняты. Пустовала лишь «Комета» на подводных крыльях, пришвартованная к причалу кафе-бара — зал-люкс «Кабана». К павильончику вела вниз бесконечная бетонная лестница, напоминающая знаменитую одесскую.

Зоя, задержавшись наверху, принялась всматриваться в кафейный пейзаж. Внизу господствовало броуновское движение. Кто-то, покачиваясь, плёлся к буфету, кто-то уже, бережно неся пластмассовые красные стаканчики, спешил под навес. Рядом с «Кабаном», на небольшом городском пляже, к ближайшей кабине для переодевания сгрудились три-четыре клиента кафе-бара — туалетная очередишка. К дальней раздевалке поспешали одна за другой клиентки — встрепанные опухшие бабёшки, прогулявшие на берегу всю ночь. Один алкаш спрятался за угол павильона и, стараясь не шуметь, тихо блевал, но к нему уже спешил дюжий кабанчик, покрикивая на бегу. Другой шварценеггерный охранник, приподымая окосевшего мужичонку за шкирку, выталкивал его вверх по лестнице с территории «Кабана». Мужичонка в пароксизме хмельного куража упирался хилыми ногами, что-то мычал, а потом вдруг плаксиво завопил во весь голос:

— А-а-а, Россию спаиваете, жидовские морды!

Парень сразу освирепел, вздёрнул алкаша в воздух, выбросил через последние ступеньки, поддал здоровенного пинка в довесок.

— Иди, гуляй! Тоже мне, славянин вонючий!

Горемычный клиент, маша руками, пролетел мимо Зои, расплюхался на газоне, завыл-заплакал, бессильно колотя кулаком по земле.

— С-с-суки!..

Как ни противно, но она решилась-таки спуститься — поискать получше. Под кустами по берегу виднелись спящие фигуры — может, и Игорь среди них. Но Игоря там не оказалось. Выбравшись обратно на Набережную, Зоя постояла в раздумье, пощекотала свои нервы: а не нагрянуть ли к Арине? Та жила совсем рядом, в двух шагах. Однако на этот отчаянный жест Зоя так и не осмелилась, побрела домой.

В подъезде, когда она входила, маячил молодой человек — высокий, со светлым чубом. Зоя не обратила бы на него ни малейшего внимания, если бы ей не показалось, что парень возюкался именно у их почтового ящика. Может, почудилось? На всякий случай она достала ключи, отперла ящик — конверт, заклеенный, но чистый, без надписи. Она тут же лихорадочно вскрыла. Листок. Строчки кривые, буквы в разбег, но Зоя сразу узнала почерк мужа:


«Зоя!

Дело серьёзное! Я не шучу, поверь. Меня похитили. Они требуют 500000 (пятьсот тысяч) рублей. Зоя, они убьют меня! Это — правда!!! Деньги, в пакете, надо положить в наш почтовый ящик — сегодня, в субботу, до 18:00. Зоя, найди деньги! Если хочешь увидеть меня живым! Зоя, они мне отбили почки!!!

Игорь».

III


Вернулся Игорь полностью в своё бренное, полное боли тело, когда его выволакивали из машины. Где-то совсем рядом рычала собака. Жёсткие руки вытащили его, загремело железо, Игоря впихнули куда-то и сдёрнули с головы колпак. Игорь покачнулся, чуть не упал и, щурясь на расплывшийся нерезкий мир, вскрикнул:

— Очки? Где очки?

— И без очков хорош, пидор! — рявкнул толстомордый бугай, стоявший рядом, и замахнулся.

— Да хватит тебе, — перехватил его руку-кувалду высокий светлочубый парень, — ведь забьёшь человека.

— Человека? Пидор он, а не человек!

— Сам ты это слово, — спокойно осадил парень.

— Чего-о-о? — взревел мордоворот. — А ну ещё вякни!

— Э, нэ нада. Хватит, — раздалось от дверей.

Мгновенно ссора погасла. Блондин снял с крючка на стене холщовую сумку, в которой, видимо, и везли «качан» пленника, пошарил внутри, выудил очки, протянул Игорю. Слава Богу — целёхоньки! Игорь, не протирая, прилепил их на переносицу, огляделся. Страха — настоящего, обвального — ещё не было. Пока только пропал хмель. Так… Похоже на гараж, кирпичный, просторный, странно чистый и ухоженный: столик с клетчатой клеёночкой сбоку у стены, стулья, шкафчик посудный. На столе — бутылка пузатая «Плиски», хрустальные рюмочки, бананы в вазе. Яркая лампа дневного неживого света высвечивает каждый уголок.

В мгновение Игорь прицельным взглядом журналиста впечатал в память своих новых знакомых. Только в милицейских радиообъявлениях о розыске преступников можно услышать маразматические описания вроде: среднего роста, волосы тёмные, на лице — два глаза и один нос… Нет уж, людей неприметных нет.

У мордоворота оказался внушительный живот, выпирающий из-под майки с жёлтым сигаретным верблюдом, курносый нос с вывернутыми ноздрями, прямые сальные волосы перетянуты сзади резинкой в женский хвост, в ухе — золотая серьга, на бугристых безволосых руках — грязь татуировок, на среднем пальце левой руки — массивный белый перстень и (вот, вот она — особая примета!) нет мизинца под корень.

У высокого парня, защитника Игоря, тоже обнаружилась особая примета: под пухлыми пунцовыми губами вдруг открывалась нелепая дырка вместо двух верхних зубов. И как же он лицом похож на Есенина — ещё, поди, стихи пишет.

От входа прошёл и уселся на стуле третий, в белом костюме: волосатый — в окладистой бороде, усах, густых бровях и пышной шапке кудрей. Всё это — пегое, смоль с сединой. Аурума с полкило на нём: перстень, кольцо, браслет, часы, цепочка, оправа тёмных очков да плюс ещё мундштук и зажигалка. Вид надменный, хозяйский, словно он у себя в горах на троне восседает. Как же, как же этих кавказцев в армии обзывали?.. Игорь служил уже лет двадцать тому — всё подзабылось. То ли «чурками», то ли «чурбанами»… Или «чучмеками»? Хотя нет, чучмеками вроде азиатов крестили… Или всё же кавказцев?

— Э, что у нэго там в карманах? — чурбан говорил медленно, тихо, нажимно — он явно командовал.

Толстяк ретиво кинулся (он вообще, несмотря на габариты, двигался на удивление суетливо), охлопал одежду Игоря, извлёк удостоверение, чехольчик с ключами, носовой платок. Залез двумя потными сосисками до дна в рубашечный карманчик, хотя и так видно — там ничего больше нет.

Бородач внимательно изучил малиновые корочки, положил рядом с «Зенитом» на стол. Молча налил себе рюмку коньяка, помедлил, плеснул в другую, ещё пораздумывал — и в третью. Игорь невольно сглотнул, в голове опять всколыхнулся сивушный ил. Боров, уловив взгляд-приглашение, подскочил к столу, уцепил хрустальный напёрсток. Блондин остался на месте.

— Э, вазьми.

Игорь наконец понял, что это — ему. Он не стал ломаться, приблизился, сел (и сразу понял, интуитивно, — сел преждевременно, но не вскакивать же теперь), взял коньяк и сразу, не медля ни секунды, опрокинул в рот. У-у-ух! Игорь уже и вкус почти забыл этого божественного нектара. Он взял со стола свой платок, интеллигентно промокнул губы и, уже чуть взбодрённый, с каким-то даже вызовом вопрошающе взглянул на хозяина стола.

— Э, на каво работаэшь? — спросил тот и медленно, не отрывая взгляда из-под затемнённых стёкол от лица Игоря, выцедил свою порцию «Плиски».

— Как на кого? — удивился Игорь.

Резоннее ведь спросить — где? Впрочем, чурка он и есть чурка. Надо его всё же осадить.

— В данном случае, — Игорь кивнул на фотоаппарат, — я работал, как вы изволили выразиться, на начальника ГАИ. А вообще я — корреспондент «Городской газеты». Жур-на-лист — ясно?

Ожидалось, что теперь ситуация перевернётся — перед ним начнут извиняться и кланяться.

— Пидор он, а не журналист, — встрял бугай.

Чёрный остановил его жестом, не повернув головы.

— Э, чэй ты? Шаха? Камиссара? Валэта? Зачэм нас фатаграфиравал?

Игорь пожал плечами: что за абракадабра? И вообще, чёрт возьми, что происходит?!

— Э, мэнт, значит?

Игоря начала злить ситуация. Глоток коньяка помог ему напыжиться: он выпятил грудь, закинул ногу на ногу, усмехнулся.

— Как вас — господа? товарищи? мужики? Что вам от меня надо, а? Повторяю: я — журналист «Городской газеты». Я сейчас при исполнении, так сказать, на работе нахожусь. Готовил материал, понимаете, о нарушителях дорожного движения. Вы зачем через газон поехали, а? Нехорошо. Нехорошо, господа-товарищи! Ну ладно, я, так и быть, прощу — не буду упоминать о вас и снимок вашего чудного уникального «мерседеса» печатать. Разойдёмся мирно. — Игорь глянул на часы, время не уловил, но воскликнул: — Ого! Всё! И вообще, что за привычка вошла в моду: как что — сразу кулаки. Журналиста «Городской газеты» не надо бить, уважаемые. Ни в коем случае, особливо, знаете ли, по голове…

Игорь молол языком, а сердце его тоскливо поёживалось: взгляд чернобородого был странен.

Вдруг — хряский удар в ухо. Игорь грохнулся вместе со стулом, ударился головой о бетон.

— Мать твою! Ещё угрожать будет, пидор!

Боров прыгнул к нему, ещё и врубил тяжёлым пинком под ложечку. Игорь, свернувшись улиткой, зевал и зевал, пытаясь отыскать дыхание. Только секунд через десять оно возвратилось. Но распрямляться Игорь не спешил — сволочь толстая нависла над ним.

Что же происходит? Кто это? Игорь сознанием, всеми нервами начал понимать — он влип. Его с кем-то спутали. Конечно! Что теперь делать? Как держать себя? Главное — не сломаться, не заюлить. И — приготовиться к боли. Судя по началу, бить его будут всерьёз. А к битью Игорь не привык. Его, если не считать детских милых потасовок, никогда всерьёз не били. Правда, однажды по голове саданули арматуриной крепко, пьяного, так за один разок разве ж привыкнешь… Что же этим надо?

— Э, вставай, прастудишься.

Хотя боль уже чуть-чуть утихла, стала терпимой, Игорь, драматично морщась, перевернулся на колени, распрямился, вскарабкался на стул, очки поправил. Импортные «хамелеоны» каким-то чудом пока выдерживали перегрузки.

Держась обеими руками за живот, Игорь сделал ещё одну попытку рассеять туман.

— Послушайте, — обращаясь к золотоносному горцу, как можно убедительнее, деловито начал он, — вы, милейшие, меня, видимо, с кем-то спутали, а? Я — Половишин Игорь Александрович. Я — журналист. Я на телевидении раньше работал, сейчас — в газете. Меня многие в городе знают. Вон же удостоверение, там фото. Да вы что, нашу «Городскую газету» совсем не читаете? Во вчерашнем номере статья-рецензия моя была — о новой книжке Анатолия Постневича. Это писатель наш местный; не слыхали разве? Для детишек пишет. Для среднего и старшего школьного возраста. У вас что, детей нет, что ли, среднего и старшего школьного возраста?..

Игорь снова начал сбиваться. Молчание и неподвижный взгляд горного князя давили, угнетали. От этого человека исходили какие-то волны, парализующие волю Игоря. Да что там вилять: этот волосатый немногословный человек вызывал тоскливый страх, потаённый ужас. Игорь уже шестым, седьмым, двадцатым ли чувством понимал: этот грузин, армянин или азербайджанец — чёрт их там отличит! — в любой миг может перекрыть ему, Игорю, кислород. Он властен почему-то над его, Игоревой, жизнью…

Вдруг с улицы донёсся лай собаки, какой-то шум, послышались голоса, затем — троекратный стук в гаражные ворота. Главарь кивнул, жирный подхватил без разговоров Игоря, вздёрнул со стула, подтолкнул. Светлочубый уже поднял узкий щит над смотровой ямой, сбежал вниз. Игорь, подгоняемый мощными тычками, чуть не полетел вниз головой, дробно пересчитал крутые ступени, увидел в боковой стенке уже открытую низкую дверцу, из которой вырвался свет. Толчок меж лопаток, ещё дробь по лесенке ступенек в шесть, и Игорь очутился в новой обстановке.

Вместительная комната-бункер, стены и пол обшиты деревом. С потолка, между плитами перекрытия, свисает, опираясь на столбики-подпорки, ящик смотровой ямы. Возле стены — раскладушка с голым матрацем и тонким одеялом. Над ложем стена сплошным ковром улеплена рекламными порнушными плакатами. В углу громоздятся картонные разнокалиберные коробки. И всё.

Игорь сразу прошёл к коробкам, присмотрелся — некоторые распечатаны. Он открыл одну, вторую: баночки крабов, икры, шоколад… А это что? Что такое. Господи Боже мой?!

У Игоря желудок сладко вздрогнул, кадык дёрнулся — «Плиска»! Целых два ящика! Один уже початый. А это? Мамочка моя — «Чио-Чио-Сан»! Три с половиной коробки изумительного болгарского вермута! Со дня собственной свадьбы Игорь его не видывал и не вкушал… Впрочем, сначала — коньячку-с!

Он выхватил бутылочку-красавицу, нежно, но безжалостно свернул ей золочёную головку и, запрокинув тяжёлую голову, со сладострастием глотнул — раз, другой, третий. Еле принудил себя оторваться на середине пути. Огненный живительный поток помчался по всем жилам, жилочкам, венам, артериям, капиллярам, нервным волоконцам и прочим внутренним путям-дороженькам во все уголки исстрадавшегося тела. Игорь, не выпуская драгоценный сосуд из рук, прихватил ещё пару шоколадок, отправился к раскладушке, уселся, пристроил угощение рядышком на полу и решил трезво всё обдумать. Пока голова как раз хорошенько прочистилась. Вскоре, когда все полкило «Плиски» всосутся в организм, думать и соображать станет лень.

Так, сколько сейчас? Ага — начало второго. Это что же получается? Выходит, менее часа прошло, как завертелась эта нелепая карусель. Значит, он находится где-то в городе…

Что-то мешало сосредоточиться, отвлекало. Ах, чёрт! Это поганое пиво давит-толкается, спешит освободить место благородным напиткам. Тэк-с, тэк-с… А где? Куда? Крикнуть, что ли? Хотя, впрочем, шуметь не стоит. Во-первых, коньячок сразу отберут — можно не сомневаться. А во-вторых, сверху доносился всё возрастающий разговорный шум. Слов не разобрать, но что-то там назревало. Ну их, бандитов!..

Во, точно — бандиты! Вот оно словцо, наконец выскочило. Мафия, мать иху! Заполонили весь город, всю Россию-матушку! Пидоры!.. Во, привязалось словечко! Хотя, правильно: жирного можно Пидором называть, парнишку — Поэтом, наверняка ведь стишки пишет. А этого, главного — Чурбан, и точка. Хотя, стоп, может, он — болгарин? Чего это «Плиска» да «Чио-Чио-Сан» кругом?

Мысли уже завихрились. Что-то надо сделать срочное… А! Игорь хлебнул ещё добрый глоток «Плисочки», выкарабкался из раскладушки, обошёл камеру по периметру, заглянул под столбики-подпорки. Этой — как её? — параши нигде не видать. А поджимает уже — ну! Тэк-с, тэк-с… Говорят, голь на выдумки хитра. Игорь покопался в коробках, узрел знакомую этикетку на жестяных банках — растворимый кофе в гранулах. Вспорол упаковку, выудил одну банку, вскрыл. Затем, вынув ещё несколько банок, рассыпал по дну коробки заморский крупнозернистый порошок… Через пару минут всё уже было сделано и — шито-крыто. Вот как ынтыллихенция поступает, когда её прижмут и прижмёт!

Пока Игорь сосредоточенно и увлечённо отдавал дань природе, шум наверху усилился. И вдруг — истошный вскрик. Игорь на полпути к раскладушке замер, вслушался. Что-то зло заорал жирный — своё «пидор!», наверное. Что-то грохнуло, и опять — вскрик-стон. Так жалобно и бесстыдно кричат слабые духом люди от невыносимой физической боли. Мамочка моя! Что это там происходит? Кого убивают, что ли? Спина покрылась испариной. Текло обильно и по лицу. То ли в бункере жарко, то ли страшно аж жуть. Он вытер лицо отвоёванным платком, кинулся к спасительной бутылке, хлебнул. Оставалось уже на донышке. Новый стон-вскрик сверху. Игорь вздрогнул. А может, это они комедь ломают — испытывают его, запугивают?

И как же бы, в самом деле, испугаться наконец всерьёз? Уже понятно: его приняли или за своего, но из другой партии, или за мента. Он — ни тот и ни другой: чего ж бояться-то? Чёрт возьми, и надо же было с этим дурацким «Зенитом» вылезти! Правдоискатель хренов!.. А чёрт с вами со всеми — жрать хочется!

По традиции, обильно опохмелившись, Игорь ощутил обвал зверского голода. Он с треском расчехлил толстую импортную шоколадку — французская вроде, «Принцедор», — вонзил в неё зубы. И тут сквозь перекрытия ввинтился женский крик-визг, но не жертвы — палача: угрожающий, злобный, безжалостный. И вслед — мужской крик боли. Ого, это что-то новенькое… А ну их!

Привычный туман уже плотно укутывал мозги. Чувства притуплялись-тупились всё больше. Игорь дожевал шоколадину, выцедил остатний коньяк, пустую стеклотару запихал поглубже под раскладушку, скинул туфли, пристроил очки в изголовье, подвесил на пружинку, и с облегчением растянулся во весь рост. Раскладушечка-душечка — дело привычное. Он, по-покойницки скрестив руки на груди, сразу отключился, в момент отправился на экскурсию в царство покоя, мира и тишины. Последняя мысль мерцнула — как бы брюки не помять — и канула в тьму. Какие, к бесу, брюки — живому бы остаться…

Дальнейшее Игорь воспринимал смутно и обрывочно. Его трясли, тормошили. Кто-то над ним орал и матерился. Его били. Да, били. Ох, как били! И он плакал — от бессилия, унижения, боли. Да, он плакал, он выл и матерился в ответ, ненавидя, не боясь своих истязателей. Сволочи вы! Пидоры! Суки вонючие! Гниды поганые! Дегенераты яйцеголовые! Дебилы протухлые! Инфузории туфельки! Олигофрены! Вы кого бьёте?! Вы на кого руку подняли?! Вам, черномазым, вам, педерастам хвостатым, только дворниками работать! Вам землекопами, грузчиками пахать! Золотарями! А вы — хозяева жизни? Вы меня презираете? Ах, болваны! Ах, тупицы! Вот кретины! Идиоты слюнявые! Недоумки паршивые! Дубьё стоеросовое! Они меня бить вздумали — по голове! Ах, гады!..

Вернулся Игорь в этот мир окончательно от лёгкого стука двери. Состояние — словно трактор по нему проехал. Болело в груди, в животе, голова расщеплялась на атомы. К бокам у поясницы словно кто раскалённые утюги приложил. Игорь, не шевелясь, сквозь прищур глянул — по лесенке спускался Поэт. Он приблизился, осторожно наклонился над Игорем. Тот приоткрыл глаза, глянул в самоё душу парню, тихо спросил:

— Зачем вы меня бьёте? За что?

Тот выпрямился, неловко усмехнулся-скривился, обнажая дырку во рту.

— Это не я… Простите.

Игорь удивлённо посмотрел на него, охнув, сел, опустил ноги, нашарил свои мокасины, надел очки.

— Знаю, не ты. Но ты с ними. Что им от меня надо?

— Вас отпустить уж хотели, да Лора… Вас наверху ждут.

Игорь глянул на часы — десять.

— Сейчас утро или вечер?

— Вечер.

«Зоя Михайловна, поди, думает — веселюсь сейчас, пьянствую», — мелькнуло в голове. Он, кривясь и морщась, встал, пригладил волосы, ощупал мимоходом лицо — вроде бы чистое, без фингалов. Стараясь не очень расплёскивать боль внутри, поплёлся к лесенке. Из-за открытой дверцы доносился ненавистный сиплый голос Пидора.

Тот, сразу бросалось в глаза, хорошенько поддал и продолжал распоряжаться, как собака костью, ополовиненной бутылкой коньяка, прихлёбывая прям из горлышка. Бородач же, по-прежнему весь в белом и по-прежнему за ширмою очков, строгий, трезвый и подтянутый, употреблял глоточками светлый вермут из узкого фужера, в котором звякали кубики льда. Видно, на ночь крепкое не употребляет. На столе стоял широкий термос, та же ваза с бананами, блюдце с арахисом.

— Вот он, пидор, алкаш! — сразу подал голос жирный. — Тебе, фраер, кто коньяк разрешил трогать?

Игорь, стараясь не смотреть на борова и пытаясь держать себя погрубее, понезависимее, сказал главному:

— Мне отлить надо. Уже не могу.

Горец чуть кивнул поэту. Тот молча снял со стены сумку-мешок, накинул на голову пленника, перехватил-перетянул на шее, Игорь, споткнувшись о порог, вышел вслед за ним на улицу. И чуть не захлебнулся свежим кислородом. Даже через холст мощные волны ароматов липы, каких-то цветов, трав вливались в лёгкие, бодрили, пьянили мягким хмелем. Игорь дышал и не мог надышаться этой благодатью. Конвоир легонько потянул его, повёл, прикрикнув на подавшего голос пса:

— На место, Пират!

Под ногами пружинил ковёр живой муравы.

— Мы в городе? — спросил Игорь.

— Да.

А с закрытыми глазами можно подумать — в селе. За это особенно и любил Игорь свой город — маленький, уютный, весь в садах, скверах, аллеях, огородах, с бесконечными патриархальными улочками деревянных усадебок, с живой улыбчивой речушкой, в которой ещё плескается-резвится рыба. Бывало, трезвым или чуть лишь под хмельком выходя на Набережную, Игорь каждый раз как бы заново и впервые поражался: какая ж красотища этот мир! В каком же дивном благодатном месте довелось ему, Игорю, обитать! Эх, пожить бы ещё да — трезвым…

Опять зарычала псина. Парень топнул ногой, успокоил. Сказал Игорю:

— Здесь.

Игорь только лишь приступил к процедуре, как вдруг словно током его продёрнуло. Боль столь резкая, что он в шоке присел, скрючился. Провожатый его поддержал. Игорь даже думать до конца боялся — что это, что с ним такое сотворили эти твари? Мамочка моя, чем всё это кончится?!

Вернулись. Освободив голову, Игорь неуверенно взялся за спинку стула, не услышав окрика, уселся шагах в трёх от стола. Ничего не хотелось. Лечь бы да полежать.

— Э, хазайничаэшь там, внизу — плоха. Нэ нада.

— Он, пидор, ещё к чему прикоснётся там — мозги вышибу, — протявкал жирный пёс.

— Э, я сам угащу, кагда нада. Вот, вазьми.

Чурбан чуть повернулся в сторону мордоворота. Тот скривился, поджал, уродина, губы, раздражённо плеснул коньяку в свободную рюмку, четырёхпалой лапой двинул её на край столика.

— Хлебай, фраер.

Игорь через не могу выпрямился, холодно взглянул на шестёрку.

— Я перед сном, в отличие от некоторых, крепкие напитки не употребляю.

Горец усмехнулся в усы, повернулся чуть, приоткрыл шкафчик, достал фужер, наполнил вином, так же вальяжно открыл термос, опустил в вермут пару прозрачных кубиков, барственно кивнул Игорю:

— Э, бэри. Эта — харошаэ, тихаэ вино.

Игорь хотел и здесь кочевряжнуться, но, странное дело, не вытанцовывалось. Этот черномазый явно подавлял его волю. Ну совершенно невозможно смотреть на него сверху вниз. Игорь привстал, взял фужер, сел, отхлебнул. Чёрт с ней, с гордостью, может, хоть легче станет — в голове побулькивала похмельная смесь.

— Э, слушай. Мы пасматрэли плёнку — ты сэбя любишь.

Только теперь Игорь заметил: за термосом лежит его «Зенит». Он вспомнил, что на день рождения исщёлкал кадров двадцать на автопортрет.

— Э, мы навэли справки. Тэбя с тэлэвидэнья выгнали за пьянку В газэтэ ты — мэлкая сошка, всэго лишь каррэктар. Зачэм абманывал? Зачэм фатаграфиравал?

Игорь вдруг сконфузился, заоправдывался:

— Но я же всё равно журналист — из союза-то меня не исключили. Я же публикуюсь и — часто. Вон во вчерашнем номере статья-рецензия… Впрочем, я уж говорил. И вообще меня не за пьянку — это только повод был… А фотографировал… Я не вас конкретно. Хотел припугнуть только… Там весь газон испортили, тротуар заляпали. Там же проезда нет, вы же знаете…

— Э, ладна. Мы паняли: ты случайна папался нам. Нэ павэзло. Хатэл тэбя атпускать, да Лора просит. Как эта? С паршивой авцы хоть шэрсти клок. Выкуп будэм за тэбя брать.

— Что? — Игорь даже усмехнулся через боль. Комедь да и только. — Я что же вам — невеста? Или — сын миллионера?

— Э, нэ нада шутить. Сколька сможэшь, столька заплатишь.

— Да вы что! — всё ещё не врубался Игорь. — У меня зарплата шестнадцать тысяч. На книжке — сто рублей. Вы что, шутите?

— Баба твоя заплатит, козёл, — не утерпел, встрял толстый.

— Вэрна, — поддержал шакала хозяин. — Эсли лубит — найдёт мылльон.

— Да вы что, в конце концов, смеётесь надо мной? Да, во-первых, она и тыщу за меня не даст, а во-вторых, — откуда у неё деньги? Сама — интеллигентка нищая.

— Э, ладна, — прихлопнул по клеёнке бородач. — Нэ нада таргаваться. Нэ на рынкэ. Пиши письмо.

— А если не буду писать? — ещё дёрнулся было Игорь.

— Бить будэм.

Мордоворот, осклабившись, начал приподымать жирный зад, опираясь на кулаки-молоты. Да чёрт с вами — хоть на время в покое оставите. И всё же, уже склонившись с авторучкой к листку, Игорь помотал головой:

— Ну бесполезно же! Ну нет у нас таких денег…

— Э, ладна. Эсли ты мылльон за дэньги считаэшь — пыши палавину. Авца.

Игорь скрипнул зубами.

— А как писать-то?

— Пиши: эсли дэнэг нэ палучим — тэбя убьём.

По спине Игоря пробежала мерзкая змейка, фраза прозвучала спокойно, убедительно, веско. Он уже заканчивал дикое своё послание, когда боров подсунулся:

— Про почки-то вставь, пидор. Зараз испугается.

— Что про почки? — вскинулся Игорь.

И вдруг с новой силой ощутил опоясывающую бритвенную боль в пояснице. Он долгим остановившимся взглядом посмотрел на сального подонка. Тот самодовольно ухмыльнулся, обнажив жёлтые клыки, хлебнул допинга.

— Работа чистая. Фирма гарантирует, бля!

Игорь сглотнул ком, прикрыл повлажневшие глаза, судорожно вздохнул, выдавил:

— Сам ты пидор и… петух позорный, — убийственное словцо вспомнилось внезапно, вдруг, из какой-то киношки про зону.

Кабан хрюкнул, взвился. Игорь успел вскочить, перехватить железный стул, выставить ножки-рогатины и сделать выпад. Пластмассовый набалдашник ножки влепился борову в нижнюю челюсть. Тот охнул и отпрянул.

— Э, хватит. О дэлэ гаварим. Нэ можэшь трэзвых бить, нэ вскакивай.

— Я? Я не могу? — с горестным изумлением просипел бугай, держась за челюсть. — И-и-эх! Да я ему, если бабок не будет, нос по харе размажу и яйца отшибу, пидору!

Когда закончили с письмом, горец спросил:

— Э, кушат будэшь?

— Нет, — отрезал Игорь, подавляя тошноту.

— Канэшна. Нэ нада многа пыть. Врэдна.

Игорь поймал себя на том, что смотрит неотрывно на цветастую бутылку «Чио-Чио-Сан», дёрнулся, отвёл взгляд.

— Я спать хочу.

— Иды. Врэма ест.

Хвостатый педик сверкнул глазками, погрозил кулачищем.

— Гляди, фраер, только тронь чё-нибудь!

Игорь вернулся в подполье уже как в родной угол. Поэт запер за ним дверь. Он присел на раскладушку Поёжился. Вытащил из-под себя одеяло, присмотрелся — вроде чистое, приличное. Укутался и начал согреваться.

Спустя минут пять наверху загремели ворота, в гараж въехала машина, ещё раз громыхнуло железо и всё стихло. Игорь скинул одеяло, прошёл, открыл верхний ящик с вермутом — там блестели головками ещё пять бутылок. Он аккуратно свинтил пробку, нижнее оторвавшееся колечко сразу отодрал и спрятал. Вернулся к лежанке, укутался и начал пить-прихлёбывать терпкий ароматный напиток, вливая в организм бодрость, тепло и воспоминания.

Примерно через час, когда литровая бутыль опустела, Игорю было уже хорошо и терпимо. Он отыскал среди коричневых железных банок с кофе свою, перелил из неё содержимое в винную бутылку — натуральный цвет марочного вермута. Только маловато. Ничего, сейчас свеженького добавим. Игорь начал доливать, приглушив вспыхнувшую опять боль, и вдруг, всмотревшись, чуть не выронил от ужаса бутыль — из его организма вытекала в отходы кровь.

Он трясущимися руками навинтил пробку, всунул ставший розовым белый «вермут» в коробку, прилёг на раскладушку. Вспомнилось лицо одного солдата в армии, которому при Игоре отбивали почки — его потом комиссовали…

Мешал свет. Игорь с трудом встал, вскарабкался на четвереньках по лестнице, вывернул лампочку — обожжённые пальцы чуть отвлекли на себя боль. На ощупь вернувшись, Игорь как был, в брюках и рубашке, завернулся в одеяло с головой. Полежал, скорчившись, в тёмном одиночестве тихо минуту, другую, третью…

И — заплакал.

IV

Зоя, прочитав дурацкую записку, плюнула с облегчением и со злостью: кретин пьяный! Его стиль.

Муж любил выверты, фантазия его границ не знала. Он порой такое выкамаривал — убить мало. Ещё в студенчестве — Зоя знала по его рассказам — Игорь как-то накануне перед экзаменом по ненавистному немецкому пришёл к немке и, как бы давясь слезами, пролепетал: мол, врач подозревает у него рак почки и сегодня надо срочно лечь на обследование. Сердобольная немка сама прослезилась и нарисовала несчастному молодому человеку в зачётке «хор». Она хотела даже «отл», но Игорь воспротивился, заскромничал. При встрече осенью Эльвира Эрнестовна испытала безумный приступ радости, узнав, что-де диагноз жуткий не подтвердился.

В другой раз в аналогичной ситуации Игорь подкатил к преподавательнице политэкономии Кате, молодой субтильной дамочке с наивными голубыми очами. Для надёжности аферы он из бланка старой телеграммы и свежеотпечатанного на машинке текста состряпал горестное послание: «Срочно приезжай умерла сестра Соня. Заверено. Врач Иванов». Сестёр у него отродясь не водилось, но откуда было знать это добросердой Катеньке?

А с ней, с самой Зоей, какие фортели выкидывал Игорь? Ездили раз, ещё в медовый период семейной жизни, в Болгарию на Золотые Пески. Вскоре после возвращения — письмо из Болгарии, Зое. Странно. Она на всякий случай скрыла его от мужа, потом распечатала: «Зоенька! Ты мне теперь снишься! Я целую тебя всю-всю! Особенно родинку на левой груди, ту, возле самого твоего божественного сосочка!..» И прочее в том же духе. У Зои, как ныне принято говорить, крыша поехала. А тут Игорь нашёл письмо, взвился: мол, кто? когда? откуда про интимную родинку знает?! Брызгал слюной, вращал глазами, кулаки сжимал. Зоя уж всерьёз оправдываться принялась. Да Игорь, клоун, не выдержал, прыснул. Оказывается, упросил одного нового знакомого там, в Варне, они в баре за коньячком и сочинили этот бред.

А ещё как-то Игорь, умотав на пару дней в Москву, не вернулся в назначенное утро. Часов в шесть вечера позвонил: так и так, билет вчера не достал, выезжаю только сегодня. Измученная неизвестностью, Зоя только вздохнула, успокаиваясь, только загрустила, что придётся опять одной в пустой квартире сумерничать, как вдруг звонок в дверь. Открывает — Игорь, пьяненький и довольный, с объятиями и поцелуями. Прямо с поезда, негодяй эдакий, сразу опохмеляться побежал, по новой гульнул всласть и, пожалуйста, спектакль сюрпризного возвращения разыграл. Где ж тут сердиться всерьёз…

Вот и теперь — накарябал это киношное письмо, сам где-то набирается-лечится, а потом заявится довольный, похохатывать будет, сочинять истории, где ночь провёл. Тьфу, алкаш позорный!

Дома Зоя с головой окунулась в бабью круговерть, стараясь не думать о благоверном. Отключила на разморозку холодильник, залила в кастрюле кусок заледенелой печёнки — небось голодный припрётся. Потом замочила бельё на стирку, пропылесосила комнату, вынесла мусорное ведро. Затем тушила картошку и печень с луком, глотая слюнки. Мыла «Полюс», наводила марафет на лоджии. Обедала — салат да чаёк. Взялась стирать…

Когда разогнулась и остановилась — часы показывали почти шесть. На сердце покорябывало. Что-то опохмельный праздник уж больно затянулся. Он что ж, вообще решил домой не заявляться? Зоя плюхнулась в кресло, уставилась в одну точку. Вскоре точка эта начала раздражать, отвлекать от мыслей. Зоя сосредоточилась — телефон. Она уже знала, что позвонит, но ещё минут пять не двигалась с места. Потом тяжело поднялась, подошла к стеллажам — сбоку от них на полочке сиреневый аппарат — сняла трубку, вслушалась в ровный равнодушный гул телефонного мира. Сейчас её стрелы-звонки полетят в этом бесконечном параллельном пространстве и, достигнув цели, законтачат ненужный мучительный разговор. Надо ли?

Но палец уже утапливал один за другим чёрные квадратики с белыми цифрами: 2-2-8-3-5-7. Трубку схватили мгновенно. Знакомый ненавистный голос — удивлённо-наивный и ждущий:

— Да-а? Я слушаю.

Зоя молчала, преодолевая себя, с трудом, с хрипотцой пробормотала:

— Арина, это я — Зоя.

— Здравствуй, — в голосе бывшей подруги удивление, лёгкая тревога. — Не ожидала.

— Арина… Игорь у тебя? — Зоя сердцем почувствовала, как смешалась Арина. — Впрочем, даже если он и у тебя, ты не скажешь.

— Вот новости, — Арина, видимо, сосредоточивалась. — Никакого Игоря у меня нет. С чего ты взяла?

— Да перестань, Арина! Что я совсем уж дурочка, не знаю, что у вас с ним… всё продолжается.

— Не надо на меня кричать, — перешла на резкий тон Арина. — И вообще, знаешь что, ты со своим мужиком сама разбирайся. У меня и со своим забот хватает

— Арина, — уже совсем лишне спросила Зоя, — а он, твой-то, дома?

— Нет, мой не дома. Но это ничего не значит

И Арина бросила трубку.

* * *

Арину и Зою судьба свела в двухместной комнатке общаги пединститута августовским днём пятнадцать лет назад.

Приехали они в областную столицу из разных концов губернии, разница в возрасте имелась в пятилетку, однако сошлись-подружились сразу, начали жить-поживать душа в душу. Зоя успела в своём колхозе после школы и учётчицей поработать, и библиотекаршей, и воспитательницей в детском садике, умела шить, готовить, убирать. Зато семнадцатилетняя Арина, возросшая в райцентровском городке, понимала кой-чего в моде, в современной музыке, играла на пианино, умела делать ловкий макияж, да и вообще была внешне поэффектнее Зои, посовременнее, что ли. В родные бабушки по материнской линии Бог послал Арине польку, и эта толика польской крови, перелившаяся внучке, придавала ей своеобразный шарм. Особенно глаза у Арины светились колдовским каким-то светом, притягивали, манили. Мужчин, конечно. Ведь речь о том, что жили вместе две подруги — одна постарше, другая поюнее, — но обе в таком возрасте, когда слово «любовь» воспринимается без иронической улыбки. Однако ж до четвёртого курса ничего серьёзного в личной жизни двух будущих немок не случалось — так, танцульки, лёгкие вечеринки, культпоходы с однокурсниками в кино и театр, мимолётные поцелуи, которые особо не тревожат сердца.

И вот в один чудесный сентябрьский вечер раздался деловитый стук в дверь их комнаты, вошёл староста этажа, за ним усатый неулыбчивый гусар с кудрями почти до плеч, а следом ещё один визитёр с лупоглазой телекамерой на плече. Областное телевидение снимает, оказывается, передачу о безоблачной жизни советских студентов, и вот необходимо снять-показать образцовую комнату в общежитии и её прелестных умниц хозяек.

Что ж, теледесант попал по адресу. Учились Арина с Зоей действительно на «фюнф», обе получали повышенную стипендию. И комната у них сверкала чистотой, светилась уютом. Правда, в основном благодаря Зое и вопреки привычкам Арины, но такие тонкости телезрителей разве интересуют? Съёмки прошли успешно.

Это оказались финальные кадры в телепоэме, и гостеприимные хозяйки предложили телегостям откушать чаю-сахару. Оператор отнекался и раскланялся, а тележурналист Игорь Половишин охотно согласился. Дело в том, как он потом признался девчонкам, что у него подтянутый холостяцкий живот наигрывал «Голодный марш», а в комнате колыхался с ума сводящий аромат борща и котлет. Но Игорь, конечно же, как всегда ёрничал: не только украинский борщ и пожарские котлеты примагнитили его к этой маленькой комнатке с тюлевыми занавесочками и узорчатой скатеркой на столе.

Это было первое серьёзное задание молодого выпускника МГУ. Он приехал по распределению из столицы в незнакомый город, сунули его на прожитьё в комнату рабочей общаги с тремя вечно осовелыми шумливыми соседями. На телестудии не с кем слово молвить — сплошь мэтры и мэтрессы. После шумной карусельной студенческой жизни — тоска, хоть запей. А пил Игорь тогда ещё равнодушно, не взахлёб. Так что в комнате девушек-героинь своего первого телеочерка Игорь сразу словно погрузился в нирвану.

Девчонки, в свою очередь, восторженно качнулись навстречу новому знакомству, новой дружбе. Они обкормили Игоря борщом со сметаной, впихнули в него две котлеты с картошкой и помидором, следом набулькали ему и большую чашку чая с клубничным вареньем. Потом гость, отдуваясь как жаба, ещё и сгрыз приличное — с кулак — яблоко, набирая впрок калорий и витаминов.

Быстренько выяснилось: неулыбчивость Игоря — напускная. Он придумал зачем-то, что в двадцать восемь лет обладатель диплома Московского университета, престижной профессии и гусарских усов должен держать себя сурово, надменно, с чувством преувеличенного собственного достоинства. Девчонки даже робели поначалу, приглашая товарища журналиста откушать чем Бог послал. Однако ж уже через полчаса Игорь сковырнул с себя маску, опростился, стал самим собой — остроумным, улыбчивым, любезным и влюбчивым.

С того дня он заделался таким частым гостем в общежитии пединститута, что вахтёрши стали считать его за своего, тем более — сей галантный молодой человек каждой из старушек то и дело поручал передать внукам шоколадку или кулёк конфет. Довольно длительное время у них была как бы шведская, вернее, мусульманская семья, но без примеси секса. Они втроём ходили в кинотеатры, в филармонию, на лыжные вылазки. Но чаще проводили вечера в своей комнате — слушали пластинки, читали вслух, смотрели и обсуждали Игоревы передачи (напрокат специально взяли «Юность»), много болтали и спорили, распивали чаи. Эх, так бы всю жизнь!

Но уже в середине зимы Зоя стала не то чтобы замечать, а как-то чувствовать-ощущать — их треугольник деформируется: те два угла, Игорь и Арина, сближаются, одновременно удаляясь от неё. Несколько раз, вернувшись из кухни, где она обыкновенно стряпала их общий ужин, Зоя заставала Игоря с Ариной в странной близости, раскрасневшимися, с хмельными взглядами. После ухода Игоря теперь почему-то прекратились доверительные разговоры о нём между подругами, Арина бежала этих разговоров-обсуждений. Прежде чудные вечера в комнате втроём теперь стали вдруг наполняться тягостной какой-то атмосферой: словно бы Игорь с Ариной поглядывали с досадой на Зою, принуждали себя терпеть её присутствие. Она старалась уверить себя, что всё это ей кажется, ругала себя за чрезмерную мнительность.

Но однажды всё разрешилось. Вернувшись из дома после каникул раньше времени и довольно рано утром — повезло с попуткой, — Зоя долго стучала в дверь родной комнаты, недоумевая, как можно так мертвецки спать. Подруга открыла, в халатике, растрёпанная, смущённо отступила. Зоя вошла, ворча, сбросила тяжеленные сидоры и вдруг увидела Игоря. Он очков тогда ещё не носил, глаза спрятать не за что — сидел, полуодетый, на стуле, уводил взгляд в сторону.

Зоя, оказывается, внутренне уже давно готовилась к этому сюрпризу. Быстренько скрутила себя, заставила обрадоваться.

— Вот так новости, ребята! Чего ж скрывались? Я ль вам не друг и не подруга? А ну — сумки потрошить, отметим событие.

Воспрянувший Игорь умылся, причесался и галопом поскакал в свою общагу за хранящимся в заначке коньяком. У девчонок отыскалась в запасах бутылочка шампанского. Нажарили-напарили закусок — стол удался. Зоя в шутку и от души кричала «горько!», молодожёны целовались не в шутку, а всерьёз. И, в свою очередь, лезли с поцелуями к Зое — хорошей подруге и отличному парню. А потом Зоя отправилась в гости на другой этаж, предупредив молодых, что через два часа вернётся. Те от восторга чуть не визжали. А у Зои и в самом деле легко было на сердце: конечно — какая ж она пара Игорю? Уже тогда она была пампушкой (ух как пожевать любила с детства!), Достоевского толком не знала и в вопросах секса понимала в духе своего пуританского деревенского воспитания.

К тому ж дружба их как бы заново вдохновилась, разгорелась вновь. Теперь всё определилось, недомолвки исчезли, натянутость пропала. Они по-прежнему проводили вечера втроём, только время от времени Зое приходилось, почувствовав момент, уходить в гости, в библиотеку или в кино, освобождая на время жилплощадь. А потом и вовсе стало получаться порой так, что Игорь оставался у них ночевать. Зоя быстренько делала вид, что уже заснула и, отвернувшись к стенке, с колотящимся сердцем старалась не слышать, как напротив, через стол, Игорь с Ариной шушукаются, возюкаются, поскрипывают пружинами, приглушённо дышат и сладострастно пристанывают.

Опять вроде бы всё устоялось, потекло размеренно и в какой-то мере однообразно, но ведь не может так продолжаться вечно? Зоя как-то не выдержала, спросила, оставшись наедине с Ариной: когда, мол, решили свадьбу-то настоящую играть?

— Не надо спешить, — отмахнулась было Арина, но Зоя не отстала.

Она считала себя вправе интересоваться по статусу старшей подруги. Тогда Арина и раскрыла карты.

— Не надо бы об этом… Но ты знаешь, сколько наш Игорёша получает? Сто сорок рубликов. Плюс премиальные к красным дням по двадцатке.

— Ну и что? А сама ты сколько в сельской школе зарабатывать будешь?

— То-то и оно. А ты знаешь, подруга, когда ему квартиру обещают? К 2000-му году. Лично Леонид Ильич обещал — как и каждому советскому человеку.

— Ты что-то не о том, Арина, — неуверенно возразила Зоя. — У вас же любовь!

— Не надо, не надо! Да, у нас любовь. Она, как известно, приходит и уходит, а жизнь продолжается до самой смерти. И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно… Аксиома.

Игорь же держал себя жених женихом. Он и при ней, при Зое, то и дело заводил разговоры-мечтания о будущей семейной жизни с Ариной. У Зои сердце разрывалось на него глядючи, и вместе с тем — вот странности, — она предчувствовала, что в душе обрадуется, если у них произойдёт разрыв-развод. Зоя ругала себя, порицала за такие низменные мысли.

Нагрянуло лето. Отшумела сессия. Подруги разъехались по пенатам. А когда осенью съехались, всё уже определилось. Игорь, против ожидания, не заявился на встречины, а подруженька Арина поведала ошеломлённой Зое о своей скорой свадьбе, но не с Игорем, отнюдь нет. Оказывается, он приезжал к Арине домой как бы официально свататься, но вместо сватовства напоролся на решительное и окончательное объяснение. Арина заявила, что всё случившееся между ними лишь милые шуточки-шалости, у неё роман с другим человеком и дело к свадьбе. Как вёл-держал себя Игорь в той уничижительной для любого мужика ситуации, Арина не расписывала. Лишь призналась, что ей стало до невозможности жаль его, и она устроила прощальную ночь — наобнимала, исцеловала напоследок отставного возлюбленного.

— Э-эх, не надо мне злата-серебра, — полушутя-полусерьёзно вздохнула Арина, — если б он хотя бы квартиру имел!

А вышла замуж Арина за кругленького, с преждевременными залысинами делового парня, представительную внешность которого дополнял внушительных размеров портфель-дипломат. Сей товарищ отдавал все свои силы и время на комсомольской ниве, служил в обкоме ВЛКСМ. Папаша его и вовсе был секретарём горкома партии. Свадьбу пировали в загородном отеле «Турист», стол был накрыт на сто пятьдесят кувертов, в подарок от родителей жениха молодые получили ключи на розовом бантике от двухкомнатной квартиры на Набережной с полным набором мебели.

Зоя играла роль свидетельницы со стороны невесты, слегка перепила французского золотого шампанского, то и дело пускала слезу, словно прощалась с Ариной навек. Улучив момент, спросила:

— Ариш, как же ты так сумела? Я даже ничего не заметила. Когда успела?

— Не надо спать, Зоенька, жизнь коротка, — хохотнула подруга.

Она схватила своего свежесуженого за шею, развернула от дружка-собеседника, смачно поцеловала в губы. Затем бросила, наклонилась к Зое и, утирая брезгливо салфеткой губы, прошептала:

— Тьфу! Никакого сравнения с Игорьком!..

Зоя стала жить в комнате одна. Арина специально для этого пока не выписывалась из общежития. Она и в гости заглядывала частенько, благо, общежитие стояло рядом с институтом. Бывала изредка у Арины и Зоя, когда мужа-комсорга дома не случалось — как-то не глянулся Зое сей лидер молодёжи. Не особо восторженно отзывалась о супруге и сама Арина. Лишь гордилась своими двухкомнатными апартаментами, да всякими видаками, музыкальными центрами, холодильными барами, сервизами. Хотя, на взгляд Зои, в квартире подруги было неуютно, мрачно, загромождено.

Однажды вечером, когда Зоя, спасаясь от раскалённой радиаторами атмосферы в комнате, в одних трусиках валялась с учебником на кровати, раздался дробный стук. Она накинула воздушный халатик, отперла. За дверью стоял смущённый Игорь.

— Можно, по старой памяти?

На улице дождило, и мокрое лицо Игоря выглядело заплаканным. Зоя обрадовалась, ойкнула, распахнула дверь настежь.

— Где же ты запропал? Заходи скорей, раздевайся.

— Совсем? — неловко пошутил Игорь, спохватился. — Прости, я в последнее время поглупел.

Он снял куртку, предварительно вынув из внутреннего кармана бутылку «Рябины на коньяке». Только теперь Зоя разглядела — гость слегка подшофе. Хотела выговорить, но сдержалась. Принялась суетиться, по прежней привычке накрывать сразу на стол. Игорь сидел сбоку на стуле, болтал о том о сём, порой замолкал и, замечала Зоя, взглядывал и взглядывал на постель Арины…

Вдруг, оторвавшись на секунду от дела (она как раз, склонившись над доской, тоненько строгала пошехонский сыр), Зоя перехватила жаркий взгляд Игоря. Он, странно прищурив свои карие глаза, уставился куда-то ниже её подбородка. Ах ты Господи! Она совершенно забыла про лёгкость своего одеяния, про капризность верхней пуговички, то и дело ускользающей из петельки, про бесстыдство своих весомых молочно-белых с голубенькими прожилками грудей, так и норовивших открыться полностью, вплоть до тайной родинки, во всём своём великолепии чужому взору.

Зоя вспыхнула, выпрямилась, задёрнула халатик, пролепетала что-то про дурацкие пуговицы, про жару в комнате, засуетилась было переодеться, но Игорь перехватил её за руку, удержал, умоляюще дрогнувшим голосом попросил:

— Не надо, Зоенька. Так — хорошо.

Целых полминуты колебалась Зоя: мириады мыслей пронеслись в голове — предчувствие важной перемены в жизни, боязнь ошибки, стыд грядущего, горечь прошлого, сладкая радость, любовь и вина.

Игорь остался.

Потом, когда всё произошло, когда на земле одной девушкой стало меньше, а одной женщиной больше, Зоя узнала о том, что Игорь — дурак, слепец, гиппопотам толстокожий, что он смотрел не на ту, что не видел, не понимал своего счастья, и что он всегда любил только её, Зою, и будет любить её всегда, до скончания века…

«Рябина на коньяке» — всё-таки крепкий напиток.

И стали они жить-поживать в любви и согласии в комнате вдвоём. Да, это действительно, как теперь Зоя понимала, были самые счастливые дни в их совместном житье-бытье. И пусть Игорь кричал как-то в пьяном угаре, что-де никогда и не собирался жениться на Зое, если б не квартира, — она старалась не верить его алкогольным бредням. Нет, любил её Игорь, любил — она чувствовала, знала это — в их медовый общежитский месяц.

Лишь одна рюмка горькой отравы огорчила сладкий пир их любви. Тут сама Зоя виновата, пустилась во фрейдистские эксперименты. Уж так ей захотелось, чтобы Арина-подруженька как-нибудь ненароком узнала об их счастье. Но та, как назло, вовремя, в нужный момент, не заглядывала в гости, не заставала их как бы врасплох. А так просто, на словах всё рассказать подруге — глупо и по-детски. Тогда Зоя однажды после праздничного застолья — на старый Новый год, — обильно своей рукой подливая Игорю коньячку, довела его до нужной кондиции и предложила, а не нагрянуть ли, мол, нам в гости к нашей задушевной подруге? Игорь сперва на дыбы встал, но Зоя преотлично знала уже его страсть к авантюрам и хмельным приключениям. Зоя и шампанское для такого случая приготовила, завернули на рынок, ещё и букет кровавых гвоздик прихватили.

Открыл им супруг Арины — в белой рубашке, галстуке, подтяжках, — узнал Зою, показал зубы, сделал гостеприимное лицо. Выскочила в прихожую Арина: ах! Она поначалу потерялась, запнулась, но быстро нашла себя, искренне обрадовалась.

— Вот молодчины! А то мы вдвоём скучаем, уже драться от тоски хотели.

— Ну, Ари-и-ина! — укоризненно протянул комсомольский вожак, извиняюще улыбаясь в сторону незваных татар.

И вот когда уже сидели в зале за журнальным столиком в высоких неудобных креслах, потягивали после коньяка шампанское, закусывали шоколадным ассорти, светски беседовали о мудрой политике нового правительства и достижениях областной комсомолии, у Зои сердчишко вдруг тукнуло и шевельнулось: странными взглядами обменивались Арина и Игорь, нехорошими — влажными взглядами.

Потом на кухне, помогая хозяйке мыть-вытирать посуду, Зоя воткнула в то больное, что возникло опять в их треугольнике и всё более уплотнялось, жгучую занозу. Обсасывая янтарный кружок лимона, спросила:

— Ты детей-то не думаешь заводить?

— Не надо мне этого, — скривилась Арина. — Я лет до тридцати пожить хочу спокойно.

— А меня вот уже на кисленькое и солёненькое потянуло. Как ты думаешь: из Игоря хороший отец получится?

— Не знаю, — сухо пробормотала Арина и, портя перламутровый маникюр, схватилась за грязные тарелки.

Но Игорю пока не суждено было заделаться папашей. Узнав о новости, он потратил немало слов, усилий, красноречивых жестов, убеждая Зою: надо, мол, сделать диплом, поступить, как ей уже предлагают, в аспирантуру, тогда и короедов строгать. Убедил. Зоя, выплакав тазик слёз, пошла в больницу, убила первенца, не зная, не подозревая, что через несколько лет Бог страшно накажет её, забрав к себе второго и последнего в её женской судьбе ребёнка.

А вскоре им пришлось зарегистрироваться. Телерадиоконторе выделили двухкомнатную квартиру, в неё перебрался один из телеветеранов, освободив однокомнатную в центре, на Интернациональной. Игорю сказали: срочно женись хоть на козе и — квартира твоя. Игорь женился на Зое.

Роль хозяйки квартиры Зою привела в восторг. Она покупала, обставляла, шила, красила, натирала, обклеивала, украшала. Заставляла и мужа мастерить всякие антресоли, шкафчики, полочки, стеллажи — молоток да рубанок Игорь держать в руках умел. Одним словом, скучать было некогда. А нет скуки — нет и ссор. Всё вроде было у них в семье хорошо, спокойно и на уровне. С Ариной Зоя как-то перестала общаться — всё некогда, то да сё. Да и ладно. Юность ушла, а вместе с нею и друзья-подруженьки. Оно и спокойнее. Потом Зоя ходила в положении, трудно рожала, воспитывала-растила сынулю. Затем — чёрная череда траурных дней и ночей…

В этой жизни Арине и места-то не находилось.

И вдруг как кирпич на голову, как пуля в сердце — то злосчастное утро, когда Зоя вернулась из деревни раньше срока. И что за, ей-Богу, идиотская у неё привычка такая — возвращаться всегда не вовремя!

Арина, как стало известно Зое стороной, года три назад выгнала своего стремительно лысеющего комсомольца, а может, тот сам ушёл, и осталась полновластной хозяйкой квартиры. А совсем недавно, говорят, она выскочила замуж за какого-то то ли немца, то ли австрийца, а иные утверждают даже, что — еврея, родила дочку и — вот новости! — собирается уехать туда. Да, впрочем, лучше бы и уехала, уматывала к такой матери!..

* * *

Зоя очнулась — ей послышались шаги в коридоре. Хотела вскочить с кресла, но занемевшие ноги подкосились. В комнате уже угнездилась ночная темь. Луна широкоскулой китаянкой во все глаза заглядывала с любопытством в незашторенное окно. Зоя, преодолевая мурашливую боль в икрах, поднялась, включила люстру, запахнула занавески, глянула на часы — начало двенадцатого. Вот так-так! На шуточки это уже мало похоже. Сердце Зои сжало-стиснуло предчувствие. Неизвестность становилась невыносимой. Вдруг его опять где-нибудь по голове ударили и уже — насовсем? Что, что делать? Боже мой!

Она пошла в прихожую, обулась, накинула поверх халата плащ, взяла ключи, достала из шкафа фонарик. Пораздумывала, скинула босоножки, сходила на лоджию, прихватила косырь — огромный широкий нож для подкопки моркови, редьки, свёклы и прочего подземного овоща. При случае же, как теперь, вполне можно испугать лихого человека — а в их громадном доме лихих людишек по коридорам да извилистым переходам лестничным можно встретить в любое время дня и ночи.

Внизу, в вонючей духоте подъезда, Зоя, задерживая бурное дыхание, долго возилась с замочком почтового ящика. Сквозь дырочки она уже видела — там что-то есть. Наконец, одолела замочек, распахнула дверцу — конверт, опять чистый. Она схватила и сразу увидела странность, нижняя часть пакета — округло выпукла, словно в нём лежит тюбик помады. Зоя, зажав фонарик под мышкой, стараясь не поранить саму себя косырём, надорвала конверт — цилиндрический бумажный сверточек. Развернула — там ещё целлофан. И…

Зоя вскрикнула, чуть не отшвырнула пакет, но удержалась, лишь упустила фонарик. Он тюкнулся о бетонный пол, исчез. Зоя присела, судорожно начала шарить, но хватала и хватала пальцами лишь мерзкий мусор, всякую дрянь. Это она, скомкав, зажала в одной руке с косырём и держала на отлёте. Наконец плюнула на фонарик, кинулась вверх по тёмной лестнице. На второй площадке вспомнила — ключи остались в дверце ящика. Вернулась ощупью. И тут запнулась, к счастью, о фонарик…

В квартире, задыхаясь и уже всхлипывая, Зоя развернула свёрток. На окровавленном лоскутке целлофана лежал человеческий палец — мизинец. На жёлто-белой коже ярко синела кривая буква «ь», похожая на ять. Зою затошнило. Она завыла, заплакала навзрыд от ужаса, боли и тоски.

И не сразу, чуть погодя, на клочке бумаги-обёртки увидела строку печатными буквами, начертанных красным кровавым фломастером: «Ещё ровно сутки».

Ещё сутки!

Часть 2   >>> 

Часть 1

Часть 2









© Наседкин Николай Николаевич, 2001


^ Наверх


Написать автору Facebook  ВКонтакте  Twitter  Одноклассники


<Рейтинг@Mail.ru